Случайному гостю

«Рак, — вдруг понял я. — У него рак, уж очень ему больно, а он пьет, думает, что от водки станет легче… и печенка уже просто в легком — так разрослась…» Начали доноситься другие мысли и голоса, и все они были о болезнях, смерти, чьих-то кошмарах. Сквозь половицы темно-серыми струйками дыма полезли Гости, формируясь в призрачные фигуры, печально глядели они на меня и шептали-шептали-шептали, оглядываясь и жестикулируя.

Я с размаху сел на пол, закрыл уши руками и раскачиваясь, заверещал:

— Нет-нет-нет!!! Прочь, идите вон!!! Не хочу ничего слышать. Не хочу. Я маленький…

— Конкретное… Матер долороза, — сказала бабушка укоризненно. — Нету в мире ничего конкретного, Лесик. То так люди, э-э-э договорились, как говорит твоя мама.

Она подошла, поставила меня на ноги и, что-то нашептывая, провела рукой сначала возле лица, затем повернула меня и с силой начала тереть спину, ноги, будто смахивала пыль.

Голоса стихли. Не до конца, правда…

— Хорошо, — сказал я, убрав руки. — Ничего не слышно. Почти.

— Ну, я довольна, — заявила бабушка и перекрестилась. — Хвала Богу. Он тебя не покинул.

— Да? — спросил я подозрительно. — И как вы это обнаружили?

Можешь чувствовать боль… — ответила она, тщательно споласкивая руки.

От воды валил пар, бабушка натирала пальцы чёрным, резко пахнущим розмарином брусочком мыла.

Бабушка всегда тщательно вымывала руки, мыля их по три, четыре, а то и пять раз, и самое главное — всегда долго трепыхала в воздухе растопыренными пальцами, подняв ладони вверх — акушерская привычка… Такое.

— Так это безусловно, — заметил я, поправляя половичок, — с рождения. Реакция нервов… рефлексы там, ну я про это читал.

Бабушка прикрутила кран, обернула мыло в суконку и спрятала в ящик. Потрепыхала пальцами, вытерла руки большим зеленым платком.

— Нэрвы с реакцией, — улыбнулась она. — На Бога! Рефлекса… Но что ты можешь знать про нэрвы, мое дзецко?

— Они есть у всех, — возразил я.

— Так, так, — заметила бабушка, пересекая кухню. — Вот тут ты прав! Про мозги такое не скажешь.

— Это что, намёк? — окрысился я, убирая в шкафчик миски и кастрюли.

— Нет, нет. Что ты…, — откликнулась бабушка. — То звыкла констатация… Схопылось, — удовлетворенно сказала она, потыкав в заливную рыбу.

Я раздумывал, никаких достойных вариантов ответа не приходило.

Бабушка переставила кастрюли и блюда в холодильнике еще раз, закрыла его, удовлетворенная вернулась к плите и, мурлыча под нос «Нову радость», поставила чайник.

— Чему это вы так веселитесь, а, бабушка? Все таки ночь, тьма… — подозрительно спросил я. — Сейчас надо спать, а не хихикать. Вообще-то лучше не петь, даже… — и тут я почувствовал себя пенсионером Зинзивером.

Бабушка перестала напевать и, улыбаясь, подошла ко мне близко-близко.

— Но что ты такой смутный? — спросила она и пригладила мне волосы. — Три часа ночи прошли, а мы живы, и ты чувствуешь боль…. Чужую боль. Можна звеселиться, — она погладила меня еще раз.

— Где тут повод для веселья? — спросил я. — Лучше бы я чувствовал счастье или богатство.

— Это так просто, — ответила бабушка. — Посмейся, и счастье себя покажет…

— Ха-ха… — сказал я и чихнул.

— Спасибо, что не плюнул, — заметила бабушка и дала мне платок, платок, пахнущий «Быть может» и табаком. — Такой к тебе и дух радости придёт — как ото твоё «Хаха»…

— Дух радости? — спросил я. — Это то, что я переписывал почти сто раз?

— Нет, то текст. Не задавай дурных вопросов, мне известно, что в тебе есть ум. Дух радости — то Ангел, Божий Ангел. А есть еще Аньол Смутку, но то… печали, — сказала бабушка и взяла меня за подбородок, пальцы её пахли розмарином и яблоками. — Тот что з мечем за левым плечем…

Я взял бабушкины ладони в свои, наши руки были тёплыми. Я попытался узнать, о чём она думает, и увидел лишь яркий белый свет, где-то далеко, печальный голос пел колыбельную, всюду пахло ландышами…

— За левым плечом, — сказал я, моргая от света, — стоит известно кто. Он там так давно… И мне стало страшно, как бывает страшно в одиннадцать лет. — Он ведь не совсем печаль… Он…

— Но ты думаешь, что то не одно и то самое? — спросила бабушка, улыбаясь, — он всегда ждёт свой час, то час печали — не будь смутный, не дай ему права…

В ответ я неожиданно зевнул. В челюсти у меня хрустнул сустав.

— Спать, Лесик, спать, спать, — сказала бабушка и развернула меня в сторону двери. — Я запарю шиповник и ложусь так само. — Зевнув, она пошла к плите. Звякнули подвески на бра. — Иди спать. Сегодня не случится ничего интереснего. Гарантую, — повторила бабушка.

Как всегда она похлопала рамами, досыпая в выставленные между ними синие хрустальные плошки соль. «Жебы не змерзали окна…».

В соседнем подъезде кто-то бессонный, наслушавшись синкопов от Вороновских, робко постучал по трубам.

— Так всё-таки про боль, — вспомнил я черный плащ Всадника и гулкий топот его коня. — Как я могу её не чувствовать? Особенно чужую?

— Только обернувшись на зло, — сказала бабушка и выключила чайник.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ