Случайному гостю

Именно так назвалась коробочка из-под пудры… я как-то нашел ее на шкафу, пустую и печальную. Отнес бабушке, она покрутила ее в руках, провела пальцами по краю черной лаковой крышечки — словно приласкала и сказала: «Моя пуделка… Отнеси обратно… То из инней жизни».

С минуту молодая и старая женщины постояли друг против друга, бабушка держала в пальцах, полную тёмным напитком, тяжёлую даже на вид рюмку из синего стекла, впитавшего в себя свет еще во времена, когда младший Кранах воплощал на холсте фиалковые очи Прекрасной Литвинки…

Бабушка сделала небольшой глоток и протянула своему двойнику, та постояла мгновение — прошлась пальцами по груди, щекам, тяжелым каштановым прядям, вздохнула, взяла рюмку, допила до дна… и исчезла. Бабушка покачнулась и скрестила руки на груди, лицо ее вздрогнуло и окуталось легким флёром тумана, словно вуалью.

Из разверстого пенала выскочил черный зверёк и, царапая когтями паркет, умчался вглубь квартиры; путь его отмечало шипение.

Я еще раз пожалел, что не закрыл глаза.

Из пенала повеяло чем то нежным, мне вдруг показалось, что очень далеко в белой башенке, кто-то поет грустную колыбельную, цветут липы и прохладой веет от заводи с кувшинками…

— Mere Lucine, — сказала старая женщина, окутанная туманом, чуть похожая на мою бабушку — во имя жизни нынешней и будущей, огради от Зла.

Оттуда же, из пенала, где покоился наш «спекулум» — Зеркало, так манившее меня даже сейчас, простерлась мерцающая серебряная рука, нежно огладила бабушкину щеку и голос — низкий и проникновенный, прошептал или пророкотал: «Ты знаешь, что делать, будь же осторожна…»

«Таким голосом наверняка зовут к солнцу прорастающие травы…», — подумал я.

Туман рассеялся. Дверь пенала захлопнулась. Бабушка провела по ней рукой.

— Вылазь, — сказала она. — Шамлосник псотный… Когда будешь слушаться? У нас в работе бланка.

— Да-да, — сказал я угодливо, выпутываясь из пледа. — А…

— Нет и крест… — отрубила бабушка, обернувшись опять своим пледом, словно летучая мышь крыльями. — Никаких ответов. За знание надо платить. Поглёндай в бланку…

Шестая карта всегда остается лежать рубашкой вверх, на колоде.

Почему-то, когда бабушка учила меня гадать и произносила: «На колоде», мне всегда представлялась плаха — длинная колода, срубленное осиновое дерево с чуть серебрящейся корой в раскисшей желтой глине, и темный длинный меч с яркими алыми брызгами на нем… И рубашка — щегольской батист: белый до синевы, брюссельские кружева, в манжет вплетены рыжие кудрявые волосинки — на память и во спасение… Увы. Все это забрызгано подсыхающими багряными пятнами, втоптано в расквашенную грязь…

Последней бланкой оказывается Коса: верный вестник грядущей беды.

Её удел — злосчастья. Вызовы и удары, жестокость, зубная боль и глаза непреклонные — обязательно светлые.

Несчастный случай, увечье, авария, ссора, спор до драки — всё это Коса и лихо рядом с нею. Если она вдали от карты кверента — то просит не рисковать, избегать и не форсить.

Если совсем рядом — внезапный выход из безвыходной ситуации, потаённая дверца в тупике, молния и озарение — почти что смерть.

— Понял, что показали бланки? Имеешь знание? — спросила бабушка, складывая плед уголок на уголок, в четыре раза. В квартире было тихо и тепло. Пахло цветами, апельсинами, пряниками и хвоей, пробивался запах мастики.

— Ничего нового, — раздумчиво ответил я. Разве что открыли Книгу. Но тоже мне новая новина…, будто в жэк сходили…

— Ты, я понимаю, всегда в жэке маеш разговоры с кролями? — невозмутимо спросила бабушка.

— Ну, кроли мне кран не чинили… — ответил я. — Что там говорить про бланки… Ожидание, праздник, выбор, препятствие, тайна и на закуску — не рискуйте. Ничего конкретного. Вход-выход… Где знание?…

— Ты таки не дорос, да! — высокомерно заявила бабушка. — А я ждала…

— У нас в классе есть и пониже, — обидчиво заметил я.

— Ты вот послушай, скажу я, — и бабушка начала перематывать спутанные клубки. — Мы все приложили старания, кто какие смог, и узнали, что на свенте-празднике будет у тебя ризыкова ситуация, далее выбор и откроется тайна, не без перешкоды[100]. Но ты того ждёшь, и это верно. И выход раптовый, чили вход… Такое.

— Чудовное веселье! Все входят, выходят, ещё и с угрозами — это первый трамвай какой-то.

— Всякий видит своё, — равнодушно отметила бабушка. — Крот — нору.

— Да, но мы ничего не знаем про угрозу, знаем только, что она будет… — сказал я, оправдываясь.

— Только… — фыркнула бабушка. — Только… Многие из людей не знают и трети тего.

— И спят спокойно… — продолжил я.

— В земле сырой, — закончила бабушка. Она смотала клубки, положила их в корзинку с крышкой и убрала корзинку в тумбу под телевизором.

Я в это время переодевал обратно вывернутые вещи.

«Слава Богу, не побили»… Одевшись, передёргиваюсь — за стеной наша соседка жадно глотает но-шпу, корчась от почечной колики… Дела ее очень плохи.

Кто-то надрывно кричит, очень далеко, наверное в соседнем доме.