Случайному гостю

А для того, чтобы «окончательно решить вопрос», король Август повелел все ёлочные игрушки называть «дрезденскими». Тем временем тюрингцы не дремали, и вскоре Канцелярия Священной Римской Империи Германского Народа постановила, что «дрезденскими» следует называть лишь картонные «недолговечные» игрушки. Стеклянные же сохранили прежние имена. Какой удар. Бедняга Август. «Всё прошло-прошло-прошло». Кто бы мог подумать!

Мне было лет девять. Мы с бабушкой, приехавшей в гости к нам — переболевшим бронхитом и «заслаблыми» для полноценной встречи «Свёнта», навестили старый «Детский мир» — в каменном проезде-пассаже, улице сказок, с одинаковыми входом и выходом, правым и левым фасадом и скользкой, узкой мостовой; где, отстояв получасовую очередь в угловой лавке, купили набор шариков с фосфорными рисунками. Там был виноград и рыба, и скачущий олень, и павлин, и звезда-комета.

Бабушка, вполне освоившись на местности, произвела разведку боем на близлежащем ёлочном базаре и вернулась в компании двух развесёлых дядечек и ладной пихточки, которую и водрузила на табурет у балкона — в ведро с песком. Изгнала нас, носящих на телах следы банок, прочь — в дальнюю комнату, вместе с кошкой и вороной, и долго грохотала ящиками, духовкой, сковородками и стульями. Квартира вскоре пропиталась ароматами улицы Коперника и заинтересованно заскрипела половицами. Заслышав шум раздвигаемого стола или хлопанье скатерти, мама бледнела, нервно покашливала и, высовываясь в коридор, интеллигентски протестовала:

— Ну, позвольте помогу… Вы же не знаете, что где лежит. Не стоит, право. Вы нашли банку с персиками? Она в…

— Вот ешче, — разя акцентом, вещала бабушка. — Лежите и не вставайте. Накройте ноги абсолютно. Шерстью красной, должна быть, я сама передавала плэд — такой в гратку[104]. Мне прекрасно станет в помощь Лесик. То правда, Лесик?

— Да-да, — обречённо говорил я и плёлся чистить картошку, протирать рюмки и рассматривать сквозь стекло духовки «подковцы» — крендельки с сахаром, потерянные оленем Святого Николая по пути к нашей квартире. Когда настало Рождество, бабушка зажгла люстру в большой комнате, долго держала полный свет, потом позвала меня, велела закрыть глаза, погасила лампы и сказала: «Смотри». Сначала я ничего не увидел, а потом… меж ветвей, в древнем запахе хвои, различил сияние звезды и винограда, и олень прянул, и рыба плыла, и павлин исходил фосфорным рождественским светом — навсегда. Потом мы расставили по комнате свечки, съели ужин и пили чёрный чай с земляничным листом и какими-то незнакомо пахнущими добавками, и угощались студенческим пирогом с кисленьким вареньем — его сделала мама, упрямо прорвавшись на кухню, а я все помнил плывущих из ниоткуда в никуда рождественских зверей, их свет, который, если потереть шарик, останется на пальцах. В тот год живое дерево долго стояло у нас — в довоенном доме, где высокие потолки, треснувшая штукатурка и шаги ночью по чутким «половицам-ёлочкой». Привычные лёгкие шаги, я почти не пугаюсь, когда слышу их. Северный ветер приходит с ними.

Тут, на Коперника, ёлочные игрушки сохраняют в двух огромных коробках и третьей, совсем небольшой, моей любимой — «секретерке».

Я вновь тягаю по нашей прихожей раскладную лестницу, лезу по ней к антресолям и слушаю бабушкины сообщения о том, что «сходы» падают, почти упали, причём обрушились прямо на неё, и теперь не видно, на чём, собственно «сходы» стоят.

— Ну так упали или не упали? — спрашиваю я.

— Швендаются, — отвечает бабушка.

— Это я трясусь, — говорю я.

— С чего бы то? — подозрительно интересуется бабушка.

— Чую три стихии в термосе, — насмешливо говорю я и щёлкаю пальцами. Вдруг лестница и вправду содрогается, довольно ощутимо. Дверь кладовки, к которой она прислонена, вздрагивает и скрипя изгибается, словно парус, изнутри — яростью чьего-то Дара, безграничного, как осенний ветер и совсем-совсем тёмного…. Волосы у меня потрескивают, кости ноют и топоток куриных ног явно различим где-то у потолка.

Вакса раздувается и шипит, бабушка выпускает лесенку, спешно делает из термоса глоток и поводит руками по петлям и замку кладовки, ладони ее испускают мерцающие нити, она что-то шепчет я отчетливо слышу — …in cubucolos…. дальше — шелест. На минуту мне мерещатся бронзовые крылья.

— Лестница нестабильная, Лесик, — говорит бабушка, восстановив равновесие.

— Сейчас нестабильности много, — отвечаю я. — Слыхали, что было в Англии?

— Королеве отключили свет, — мрачно припоминает бабушка снизу.

— Немного не так, — заметил я. — Молния сожгла Йоркский собор.