Случайные боги. О людях, невольно ставших божествами

И пусть небесные танцоры все это время делают за него все,

Чтобы он ни в чем не нуждался,

И пусть благодаря этому достойному поступку

Предки ее отца, матери и мужа

Тоже могут отправиться на небеса.

В Бенгалии их называли агункхаки, что переводится как «пожирательница огня» (23): да-да, именно пожирательница, а не пожираемая. Некоторые считали, что в костре горит сама ее добродетель, а пламя и дым лишь служат ей щитом. В этом крещении огнем она искупала грехи своих родственников и предков, выходя из него уже божеством. Ее имя вскоре забывалось, растворяясь в коллективном божестве – многорукой богине на костре, которой поклонялись в храмах сати, разбросанных по всему субконтиненту. Иногда она перед церемонией мазала охрой руку и оставляла на стене храма свой последний отпечаток.

Если ритуал сати был лестницей на небо, то первой ступенькой в ней становился каприз судьбы, из-за которого муж умирал раньше жены, второй – решение жены пройти через это противоречивое действо, а третьей – его показательная жестокость. В том, чтобы пройти через огонь, было что-то загадочное и святое; сати шла по тому же пути, что и женщины, умершие при родах, только для того, чтобы явиться по ту сторону уже богиней. Такой театральной, публичной демонстрацией своей воли сати, казалось, переворачивала вверх дном все принципы, определявшие роли мужчин и женщин, или «правила почтения и покорности, предписания вести себя скромно, молчать и поменьше попадаться на глаза», – как писала историк Таника Саркар. В тот самый момент, когда поджигали факел, божественное начало сати могло принять как благожелательный, так и злобный характер. Сохраняя решимость и проходя через обряд до конца, она превращалась в почитаемого и превозносимого до небес персонажа. Но стоило ей передумать и в отчаянии попытаться спастись бегством, как это тут же ложилось на честь ее семьи несмываемым позором. А если при этом все же умирала, швыряемая в костер беснующейся толпой, то превращалась в демона – самого злобного из всех, каких только можно вообразить. В 1786 году в Пуне один европейский чиновник стал свидетелем того, как участь мужа на костре разделила девятнадцатилетняя вдова Тулсебой (24), оставив сиротой четырехлетнего ребенка. «Ей намазали куркумой лицо, от чего оно стало совсем желтым; из ее растрепанных волос во все стороны торчали цветы… – писал он. … – У нее был полностью отсутствующий взгляд человека, душа которого уже стала прощаться с телом, но отделилась от него только наполовину». В заключение Уорд говорил, что «к идее смерти индусы в большой степени относятся с безразличием, считая ее чем-то вроде смены одного тела на другое подобно тому, как змея сбрасывает с себя шкуру, дабы предстать в новой».

Наблюдая за обрядом сати, ничего в нем не понимая и лишь чувствуя отвращение, британские колонизаторы не считали его божественным самоубийством (25), хотя как почитатели Христа тоже поклонялись богу, сошедшему на землю для того, чтобы быть убитым. Идея о том, что Бог, вселившись в Христа, явился пережить сначала собственную смерть, а потом ее победить, содержится в Священном Писании. В Евангелии от Иоанна (19:30) говорится о том, что Иисус на кресте произнес: «свершилось, и, преклонив главу, предал дух», тем самым выдав в смертный миг свое намерение. В 1608 году Джон Донн написал свой противоречивый «Биотанатос», трактат в защиту самоубийств, в качестве примера для подражания использовав Христа. Однако в Британии суицид оставался уголовно наказуемым деянием, и колонисты не желали проводить параллели между сати и христианскими понятиями святости, исступления и добровольного причинения себе боли, равно как и с жертвами периода раннего христианства, зачастую женщинами, которых Клемент Александрийский называл «воительницами смерти». Вместо этого женщины, решившиеся на самосожжение, считались жертвами грубого давления со стороны общества: в деревнях вдовы, которым запрещалось повторно выходить замуж, были никому не нужны и не приносили никакой пользы, в будущем их никто не мог взять к себе в дом. Для британских чиновников и миссионеров, равно как и для многих критиков из числа самих индийцев, этот обычай представлял собой вершину отсталости. Каждый новый костер использовался колонизаторами для оправдания британского режима, ведь индийские мужчины, неспособные позаботиться о собственных женщинах, явно были неспособны на самоуправление.