Случайные боги. О людях, невольно ставших божествами

На том же побережье, только в нескольких сотнях милях к северу, чужеземцы свалились с луны. В 1609 году Генри Гудзон вышел к реке, которая ныне носит его имя, на борту голландского корабля «Серп луны» (13) со смешанной англо-голландской командой. «За ними с берега наблюдали делавары», – писал в 1650 году голландский колонист Адриан ван дер Донк, юрист, отстаивавший претензии Новых Нидерландов на эти земли. «Завидев впервые издали приближение нашего корабля, некоторые из них даже не знали, что о нем думать, лишь стояли в глубоком, торжественном ошеломлении, не понимая, что перед ними – видение или призрак, явившийся из ада или с небес, – рассказывал он. – Другие считали его то ли непонятной рыбой (14), то ли морским чудовищем. А когда узрели на борту людей, посчитали их не столько человеческими существами, сколько дьяволами во плоти». Об этом ван дер Донк слышал от самих индейцев, которые, по его словам, славились прекрасной памятью на передаваемые из уст в уста истории. В его представлении их поведение служило доказательством того, что голландцы высадились туда первыми, ведь до этого индейцы ни разу не видели никого, кто бы настолько отличался от них самих внешностью.

По словам Джона Хекевелдера, приведшего в 1819 году собственную версию этой встречи в своей работе «История, поведение и обычаи индейских народов, когда-то населявших Пенсильванию и соседние штаты», делавары никак не могли понять, что это такое – гигантский плавучий дом или необычной формы кит. Его труд стал самым популярным рассказом об открытии Гудзоном острова Манхэттен и на протяжении многих поколений приводился в исторической литературе. Среди делаваров Хекевелдер жил как евангелист из числа моравских братьев, первой протестантской миссии в Северной и Южной Америке. Он рассказывал, что туземцы, увидев в виду острова «Серп луны», посчитали это чудо животным либо чем-то еще, но обязательно живым. На берегах сгрудились готовые ринуться в бой воины. А когда неведомая посудина вошла в залив, делавары решили, что это «гигантский дом самого Маниту (великое, или верховное, божество), вероятно, прибывшего их навестить» (15). Хекевелдер писал, что при приближении их бога делавары разрывались «между надеждой и страхом».

В своей работе «Ключ к языку Америки», датированной 1643 годом и ставшей настоящим бестселлером, Роджер Уильямс перевел Маниту как «бог». Но по аналогии с теотлем науа или Виракочей кечуа никаких свидетельств того, что этот термин означает что-то вроде христианской концепции божественности, в природе не существует. Он скорее передает целый спектр сил и качеств, ценимых в туземных обществах. Отмечая его многоцелевое использование, Уильямс, помимо прочего, наблюдал общепринятый обычай называть Маниту, т. е. богом, мужчин, женщин, птиц, зверей, рыб и т. п., в чем-то превосходящих других. Таким образом, если кто-то выделялся на фоне остальных мудростью, бесстрашием, энергией, силой и т. д., его звали Маниту-бог (16). «Говоря же между собой об английских кораблях, величественных зданиях, вспашке плугом их полей, но особенно о книгах и письменном слове, разговор заканчивали так: Манитувок, т. е. они боги, Кумманиту, т. е. ты бог, и т. п.» Вполне возможно, что Маниту как комплимент воспринимался слишком уж серьезно. Новый Свет пропитался анимизмом своих колонизаторов: новых богов находили в переводе.

«Кто такой Маниту? – задавалась вопросом алгонкинская песнь. – Тот, кто ходит со змеей». Если верить Хекевелдеру, Маниту больше всего проявляется в тех, кто умеет писать. Когда «мысли передаются на бумаге, дабы потом сообщить их далекому другу, – писал евангелист, – это называется манитувоаган (17), а сам сочинитель наделяется сверхъестественным могуществом». Но, как полагал Хекевелдер, даже грамотные божества стояли гораздо ниже «Великого» Китчи Маниту, «Всемогущего Творца». Наш моравский евангелист попытался вписать концепцию Маниту в христианское противопоставление добра и зла, утверждая, что верховное божество должно сопровождать Матчи Маниту, иными словами, дьявол. А раз так, то задача миссионеров сводилась к тому, чтобы обособить могущество Маниту от повседневного мира людей, зверей и рыб, отодвинуть христианский рай от земной нечестивости, отделить святость от мирской суеты.