Случайные люди (СИ)

— К определенному возрасту перестаешь страшиться смерти, — сказал Мастер, руки его сползли мне на живот, а потом на колени, — и начинаешь страшиться потерь. Жизнь называют чередой печалей, потому что жизнь — череда потерь. И каждая обещает, что впредь будешь несчастлив.

Я взяла его за локти, потянула к себе, он забрался на кровать совсем, и я прошептала ему в лоб:

— Вы знаете, что вы свободны? Все рождаются равными и свободными, а все остальное незаконно, и… и… вы свой собственный, и помогите мне немного сейчас, а потом идите, куда хотите, целый мир для вас, и вам не нужно ничье разрешение, но, может, я как-нибудь сделаю, чтобы вас не искали, чтобы было совсем спокойно…

Мастер вздрогнул. Потом еще и еще, плечи его заходили, и я на всякий случай прижала ладони к спине, прислушалась.

Мастер смеялся, горячее дыхание ритмично и быстро толкалось мне в шею.

— Веселитесь? — Я похлопала его по спине. — Ну вот и хорошо, вы сами разберетесь. Никто не отнимет вашу свободу теперь, вы всем дадите на орехи. Ладно?

Мастер помотал головой, задев носом кружева на вороте.

— Ну что такое? — пробормотала я. — Я понимаю, у вас было что-то… кто-то… что было больно терять, но ведь… это заживет, правда? Ваш король, наставник, книги… будут новые, другие, но тоже хорошие…

Мастер отстранился, сел на простыне и глядел на меня из темноты, как сова. И нос острый.

— Что? — спросила я.

— В Викерране не было ничего, что я не проводил бы с улыбкой избавления.

Врет, подумала я. Но это не мое дело. Я тоже бывала зла на людей и вещи, а потом скучала.

— Тем лучше! — сказала я бодро. — Видите, как хорошо, совсем новую жизнь начнете, и…

— Она будет неполна без сердечного друга.

Я развела руками.

— Это дело такое, знаете ли. Самые лучшие люди встречаются случайно, главное не быть говном и обращаться с ними хорошо, и вы сами удивитесь, как они станут самыми дорогими со временем.

Мастер качнулся вперед, я успела повернуться щекой. Он посидел так, потом отстранился, и след от поцелуя высох моментом, а ощущение осталось.

— Боюсь, это уже произошло, — сказал он.

Да поняла я, подумала я, почесала бедра, кружева защекотали. Я сказала:

— Мы просто долго в дороге вместе. Притерлись. Вы мне тоже симпатичны, конечно…

Мастер накрыл мои руки своими, медленно сжал. Все, подумала я, труба.

— Это только кажется, — прошептала я едва понятно. — Просто к вам не относились по-человечески… я хотела сказать — по-доброму, и вот и… оттаяло что-то, и кажется, что это большое чувство, а это… благодарность… или что…

Мастер молчал, и говорить становилось с каждым словом все труднее, как на уроке английского, когда говоришь, но не знаешь, правильно ли, а учительница молчит и глядит на тебя, и ты начинаешь мяться и замолкаешь.

Мастер снял ладони с моих, и я выдохнула. Быстро растерла отметины от ногтей на бедрах.

Мастер встал, повел руками, останки стола со скрипом и стуком взвились и сплотились в бадью. В прореху оконца потянулась блестящая в свете огонька водяная струя. Как змейка.

Я подтянула колени к груди, обхватила и поглядывала, как змейка ныряет в бадью, послушная ловким пальцам.

Я потерлась щекой о колено. Это хорошее чувство, когда делаешь все правильно: горько, потому что в чем-то себе отказал, но спокойно, потому что теперь ты несколько лучший человек, чем прежде.

Я хочу домой, я собираюсь домой — в лучшем случае. В худшем — тем более меня тут не будет, так что не надо этого страшного слова на «л». К определенному, как говорит Мастер, возрасту, слово на «л» делается страшнее, чем слово на «с». Потому что к смерти мы уже немножко привыкаем, как начинают умирать бабушки, родители и даже некоторые особо невезучие одноклассники, а любовь вынимает мозги и делает с ними что-то нехорошее, и засовывает обратно в черепушку в беспорядке. И непонятно, что с нею делать. Обещание большого счастья — и великого несчастья. Я тут не останусь. А ему незачем терять еще что-то, да и я, в общем, обойдусь без этих драм.

Мастер подал мне руку забраться в бадью. Настоящий джентльмен остается нормальным человеком, даже когда его поцелуев не приняли.

Они увязли отлично, глубоко, и я хихикнула про себя: скольких гордых мужиков погубили плохие дороги? Наверняка многих. Едет такой красивый на красивом белом коне, конь поскользнулся, раз с седла, шею свернул — и привет.

Конь под великим генералом был серый, с замотанной тряпьем мордой, и от тряпья даже мне шибало травяным запахом, хотя я жалась к дому у дороги и не подходила пока близко. Лошади боятся мертвых, не любят и не слушаются, когда им пахнет, а эти вот, с заткнутыми ноздрями, тащились, оскальзываясь в грязище, пока не увязли в луже совсем. Ребята не зря копали ее ночью и месили вязкую грязь, и не зря дама моя что-то наказывала дождевой воде на ее, воды, языке.