Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918

Примечательно, что, хотя накануне предсказывали революцию, в уличных акциях 23 февраля современники не сразу опознали начало грандиозных перемен. В этот день З. Н. Гиппиус записала: «Очень похоже, что это обыкновенный голодный бунтик, какие случаются и в Германии», а А. Н. Бенуа даже 26 февраля заявлял, что «никто не питает иллюзий насчет успеха революционного движения. Представляется более вероятным, что полиция и штыки подавят мятеж»[2359]. Н. Ф. Финдейзен вообще не видел в беспорядках ничего революционного, считая шествия рабочих и работниц полицейской провокацией, о чем и написал 24 февраля: «Вчера началась протопоповщина»[2360]. Только 28 февраля музыковед засомневался в первоначальной оценке: «Революционное движение в полном разгаре… Не могу еще постигнуть основы всего, подкладки — провокация это немцев или действительно движение против правительства (в таком случае к чему было протопоповское шествие 23 февр.?)»[2361]. В дни февральских событий недостаток информации был особенно ощутим. В одних газетах сведений не было, другие издания не выходили, поэтому еще более возросла актуальность устной информации. В этой ситуации спасал телефон. Отставной генерал от инфантерии Ф. Я. Ростковский воссоздавал картину происходящего по телефонным звонкам знакомых, пересказывавших уличную молву и начинавших фразы словами «говорили, что»: «Говорили по телефону, что командиры Литовского и Павловского запасных батальонов убиты и в Волынском полку много убитых офицеров… Вечером по телефону мне сказала И. И. Садовская, что в гавани какой-то армейский полк взбунтовался и запасной батальон Лейб-гвардии Финляндского полка пошел его усмирять… Вечером говорили, что Государственная Дума выбрала Временное правительство в составе 12 человек… Говорят, что министры арестованы»[2362]. О телефоне как проводнике слухов писал 27 февраля А. Н. Бенуа: «Масса слухов сообщается по телефону. Будто осаждают (кто осаждает?) Государственную Думу, будто она даже взята (кем?)»[2363]. Обстановку усугубило то, что из‐за перегруженности телефонных линий связь в отдельных частях города пропала, и некоторые горожане в поисках известий вышли на улицы, пополняя собой протестующие толпы[2364]. «Телефон уже не звонит ни к нам, ни от нас, и неизвестность о происходящем полная», — записал 28 февраля Б. В. Никольский[2365]. К слову, о перебоях в работе телефона писали газеты еще в ноябре — декабре 1916 г., но тогда повода идти за информацией на улицу не было. Дефицит информации порождал тревогу и страх, а страх вызывал насилие. Так, по воспоминаниям барона Н. Е. Врангеля, толпа, напуганная слухами о засевших на крышах городовых-пулеметчиках, со страхом смотрела на крыши и когда замечала там какое-то движение — открывала огонь. Таким образом был убит трубочист[2366]. В другой раз толпа ворвалась в квартиру верхнего этажа, из окон которого «отчетливо» кто-то увидел ствол пулемета, и чуть не убила спрятавшегося от страха под кроватью полотера, приняв его за переодетого городового. Но страх испытывали не только революционно настроенные граждане. Паника овладела и защитниками старого режима: именно тогда в среде полиции родился не менее абсурдный слух о том, что возбужденная толпа разрывает городовых надвое, привязав к автомобилям. Его в своих воспоминаниях повторил Глобачев, а за ним и современные недобросовестные исследователи.

Пулеметы и белые кресты: факторы невротизации обывателей в период «медового месяца» революции