Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918

Все это вынудило С. П. Мельгунова признать, что «„протопоповские пулеметы“ существовали только в возбужденном воображении современников»[2386]. Вместе с тем слух о пулеметах обосновался в качестве исторического факта в советской историографии, склонной к демонизации царизма. Так, Э. Н. Бурджалов, называя 26 февраля «кровавым воскресеньем» второй революции, описывал организованный властями расстрел безоружных демонстрантов на Невском проспекте и, ссылаясь на воспоминания рабочих, считал использование пулеметов «заранее продуманной мерой царских властей»[2387]. Советские историки более позднего времени — например, А. Л. Сидоров, П. В. Волобуев — отказались от этого мифа[2388]. Вернувшийся в 2015 г. к рассмотрению этого вопроса А. Г. Румянцев, пытаясь примирить свидетельские показания о пулеметах с установленным фактом непричастности к ним полиции, допустил, что прятавшиеся на чердаках от революционной толпы полицейские случайно могли обнаружить там бесхозные пулеметы, оставленные службой противовоздушной обороны, и открыть из них стрельбу в целях самообороны, но эта версия не лишена противоречий[2389]. Прежде всего надо сказать, что точки противовоздушной обороны размещались на крышах правительственных и военных учреждений, заводов, но не частных домов. Румянцев отмечает, что пулеметы некоторых из них были похищены в февральские дни, но остается неясным, кому понадобилось переносить пулеметы с одной крыши на другую, да еще затем и оставлять их там без дела.

Для полного разрешения вопроса о «протопоповском плане» необходимо учитывать, что представляла собой полиция накануне революции, была ли она способна на решительные действия. Сегодня некоторые исследователи выдвигают тезис, что негативный образ полицейского как врага революции сформировался под воздействием «инверсивной логики» уже после событий февраля 1917 г.[2390] Это, конечно, не верно: история протестного движения в России показывает, что задолго до 1917 г. неприятие царской власти выливалось в столкновения обывателей с полицией; в июле — августе 1914 г. толпы мобилизованных, не испытывавших энтузиазма по поводу отправки на фронт, забрасывали полицию камнями и устраивали им «кошачьи концерты», в Екатеринославе, дабы не провоцировать призывников, полицию убирали с улиц города[2391]. Однако необходимо учитывать, что полицейские чины, как и все российское общество, наблюдавшее за конвульсиями власти накануне революции, не могли не проникаться оппозиционными настроениями. А. Б. Николаев отмечает отсутствие единства политических настроений в среде петроградских полицейских, часть из которых сочувственно относилась к революционерам, в связи с чем предполагает, что противоречия внутри полиции «могли сыграть не на руку царизму в том случае, если бы он решился использовать полицейские силы для активного участия в подавлении назревающей революции»[2392]. Некоторые полицейские в февральские дни открыто заявляли приставам, что не будут стрелять в народ[2393]. Другие и вовсе присоединялись к революционным толпам. Так, пристав города Луги Филипп Бобров принимал участие в манифестации, так как был рад перемене строя, другой полицейский надзиратель накануне революции укрывал политических эмигрантов и т. д.[2394] Таким образом, полиция в февральские дни не была той силой, которая, даже при наличии пулеметов, смогла бы оказать решительное сопротивление восставшим, однако именно ее революционизированные обыватели наделяли всеми признаками контрреволюционного сопротивления.

Источники личного происхождения показывают, что у полицейских чинов в февральские дни было исключительно подавленное настроение, они нехотя отправлялись на свои посты и энтузиазма по поводу вероятных столкновений с восставшим народом не испытывали. Утром 26 февраля полицейский надзиратель Роман Дмитриевич Захаренко, перед тем как идти на дежурство, оставил завещание в пользу своей гражданской жены: «Я иду в наряд на Невский проспект где происходят беспорядки, может быть меня убьют… так все что есть у меня дома должно быть передано мещанке города Чухломы Евгении Александровне Арефьевой, бывшей последние 3½ года моей женой»[2395]. Тревожное предчувствие оправдалось. В выписке из ведомостей о погребенных на Петроградском Смоленском православном кладбище читаем: «Роман Дмитриевич Захоренко (очевидно, опечатка, так как в завещании „Захаренко“. — В. А.) околоточный надзиратель Петроградской полиции умерший от огнестрельной раны головы и груди 28 февраля 1917 г., 73 лет от роду, погребенный 4 марта»[2396].