Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918

Ваше высокопревосходительство.

Я старик, имею 55 лет от роду, но за всю свою жизнь я ныне вижу наш русский народ таким очаровательным и прекрасным, только впервые теперь за всю свою жизнь и не могу нарадоваться.

А народ наш стал таким хорошим и милым с того момента, как закрылись кабаки и водка, вино и пиво стали запретны.

Вот прошло две недели как народ отрезвился, только две недели, и уже я вижу, что оголтелые пьяницы, люди приносившие своим близким одно тяжкое горе своим вечным пьянством, взялись за работу и их семьи ныне ликуют.

Я знаю, что хулиганы, бывшие люди, босяки и золоторотцы опять получили обличье людей. Разве это не великая метаморфоза!!

…Ваше Высокопревосходительство!

Окажите своей Родине незабвенную услугу: предстательствуйте пред Государем о продлении срока закрытия всех заведений торгующих спиртными напитками до окончания войны. В возмещение убытков за эту трезвость пусть будет народ, все мы, обложены особым налогом и мы заплатим этот миллиард по разверстке[422].

Однако эпистолярные источники, не ангажированные политической мотивацией, рисовали иное отношение простого народа, как сельского, так и городского, к сухому закону. Прежде всего потому, что питейно-запретительные мероприятия предусматривали определенную социальную дискриминацию: не распространялись на рестораны первого разряда, в которых действовал дресс-код и доступ в которые низов был закрыт. Правда, указом от 27 сентября 1914 г. сельским и городским общественным управлениям было позволено возбуждать ходатайства о воспрещении торговли спиртными напитками в ресторанах первого разряда, но не все Городские думы и Земские собрания воспользовались этим правом. В итоге реформа, ограничившая привычные формы досуга низов в большей степени, чем верхов, становилась катализатором социального антагонизма. Крестьянин Вологодской губернии А. Замараев записал в своем дневнике: «Нынче пьяных нет, вина нет. Но в городе, говорят, в иных домах есть и водка. Значит, богачам все возможно»[423]. В городах, где рестораны первого разряда сохранили право продажи спиртных напитков, бедные слои населения обходили дресс-код, надевая на повседневную одежду белые воротнички и манжеты. Однако со временем и рядовые горожане начинали с завистью смотреть на аристократические слои. Петроградцы завидовали царскосельским обитателям: «Теперь в Петрограде и даже Павловске не только водки — вина не достать. Вот только Царское Село оказалось счастливее в этом отношении… Правда, то Царское Село», — писал музыковед-историк Н. Ф. Финдейзен в мае 1915 г.[424]

При этом нельзя говорить и о том, что сухой закон отрезвил страну, сократив употребление алкоголя. Так, например, если в 1913 г. с июля по август в Петербурге смертность от белой горячки возросла с 56 до 93 случаев в месяц, то в 1914 г. она, наоборот, сократилась с 75 до 30[425]. Но уже с сентября началось плавное возрастание кривой смертности от алкоголизма. Пик смертей в 1915 г. пришелся на май и составил 72 случая, против 71 случая за 1913 г., сравнявшись с показателем мая 1914 г. С другой стороны, за 1913 г. в Петербурге всего от алкоголизма умерло 895 человек, в то время как в 1915 г. — 569. Именно последние цифры использовались сторонниками сухого закона в качестве аргумента успеха кампании. При этом не учитывался банальный факт сокращения трудового населения городов в связи с мобилизацией на фронт мужчин — главных потребителей алкоголя.

Была еще одна, не менее существенная, причина такой статистики. Практически сразу с введением ограничительных мер на продажу алкоголя началось массовое употребление суррогатной продукции, в результате которого увеличилась смертность от отравлений. Алкоголики просто «не доживали» до своей «профессиональной» кончины. Обыватели, издеваясь над официальными сообщениями о снижении количества алкоголиков в стране, шутили, что уменьшение их числа доказывается увеличением числа смертных случаев от «ханжи» — суррогатных напитков из политуры и денатурата[426].