Служанка

— Илинка, давай быстрее! Дан управляющий ждать не будет! — не унимался Велимир, и я, провожаемая взглядами всех, кто был в столовой, медленно поплелась к двери.

В душе прочно поселился страх: за себя, за арна, за его и свою жизни, за неясное настоящее и зыбкое будущее. Если приедут дознаватели и всплывет та старая история — мне конец. А если лорд Штефан умрет… Нет, он не может умереть, только не он! Я ему самый лучший вирош вышью, защищу от смерти, своими руками от нее закрою! У меня получится, я знаю!

— Ох, что теперь будет! — захлопнув за нами двери, зловеще произнес Велимир. Глаза его возбужденно блестели, длинные пальцы подрагивали, кадык при каждом слове ходуном ходил. — Дан управляющий в ярости, за дознавателями в город послал, а милорд так и не очнулся, лежит, как колода неподвижная. И тяжелый такой же. Пока несли, у меня чуть пупок не развязался!

Я с сомнением покосилась на лакея. Парень был крупным, высоким, и кулаки имел пудовые. Ему бы не в лакеях ходить, а на кузне молотом махать.

— Ох и здоровенный лорд Штефан. Еле доволокли, — не умолкал Велимир. — А вот наследника-то у него и нет. Как помрет — кому все достанется? Это ж, выходит, не будет больше в Стобарде господаря! И арнов не будет, если только из соплеменников его кто приедет.

Лакей говорил, а мне хотелось остановиться и со всей силы ударить его по дергающемуся кадыку и заставить замолчать. Не может лорд Штефан умереть! Не такой он слабак, чтобы его какой-то поганый яд одолел! И вообще, я ведь ему вирош еще не вышила… И…

— Ну, иди, — остановился перед спальней графа Велимир. — Дан Кражич велел тебя привести и в столовую возвращаться. Так что я пошел.

Он постучал, открыл уныло заскрипевшую дверь и впихнул меня внутрь. Дверь с громким стуком захлопнулась, а я замерла у порога, уставившись на кровать и на ноги в кожаных сапогах. Грубая обувь поверх шелкового покрывала выглядела так неуместно, что это заставляло поверить в худшее.

— Пришла? — послышался голос дана Кражича, и я очнулась от своего непонятного ступора. — Иди сюда.

Я придвинулась ближе и вытянула шею, пытаясь рассмотреть за широкой спиной управляющего бледное лицо арна.

— Ухаживать за больными умеешь? — тихо спросил дан.

Я кивнула. У нас при монастыре лазарет был, так Паница воспитанниц к тяжелым больным приставляла. «Выйдете из обители, начнете своим домом жить, придется вам не только о себе, но и о семье, и о работниках заботиться. Вот тут-то знания и пригодятся», — любила повторять наставница.

— Останешься с милордом, — сказал управляющий.

Он поднялся, постоял минуту, хмуро глядя на арна, и снова повернулся ко мне.

— Дверь никому не открывай, кто бы ни пришел. И следи тут. Тряпку вон на лбу меняй, чтобы влажная была, пот вытирай.

Я посмотрела ему в глаза. Они словно незнакомцу принадлежали: болотная зелень уступила место непроницаемой черноте, стала жесткой и страшной. Да и сам дан Кражич будто потемнел весь, как дуб мореный.

— Не подведи, Илинка, — внушительно произнес он и положил руку мне на плечо. Ее тяжесть придавила, не позволяя сдвинуться с места. — Арну нашему сейчас без помощи никак, слишком уж плох. Не отходи от него ни на минуту, поняла? — голос дана звучал напряженно. В нем слышались озабоченность и толика сомнения, словно бы управляющий не был уверен в том, что можно арна на меня оставить. — И не подпускай никого к милорду, ясно?

Я снова кивнула и указала на стол, где бумага лежала.

— Что? — переспросил дан Кражич.

Я вывернулась из его захвата и быстро написала имена тех двоих, что лорду Штефану смерти желали. На глаза наворачивались слезы, капали на белый лист, буквы расплывались.

— Чего ревешь? — грубовато спросил дан. — Не умрет милорд, крепкий он. И не из таких передряг выкручивался. Значит, наместник Старкона тоже в деле? — задумчиво спросил он. — Что ж, это было ожидаемо.

Я подняла глаза и знаками спросила, надолго ли дан уходит.

— Не переживай, вернусь. Надо с гостями дорогими разобраться, допросить всех как следует. А ты за милордом присматривай.

Я торопливо мотнула головой, скрывая все, что чувствовала. Страх лютый, неуверенность проклятую, жалость, что сердце на куски разрывала. И обиду: на судьбу, на жизнь, на обстоятельства, что самой темной стороной поворачивались.