Служили два товарища...

Тишина угнетала и будто прижимала к земле. И я вдруг почувствовал, какой я маленький. Кусты смородины поднимали свои густые пушистые головы над моей головой. Ромашка с желтым лицом достигала мне до пояса. А подсолнухи на огуречной грядке смотрели с огромной высоты тысячей своих зерен, и я им казался, вероятно, пугливым, как полевка, выглянувшая из норы.

Крот в бархатной шубе проковылял через дорожку, и было что-то успокаивающее в его косолапой походке.

Все же мне было очень страшно. Но я сел на пенек и стал смотреть на огуречную веточку, где, смежив лепестки, дремали желтые цветы.

Нет, они не росли или не хотели расти, когда я на них смотрел. А может быть, они спят и не знают, что я на них смотрю, и все же не хотят расти.

Я смотрел на них, пока не стало холодно. А за спиной происходило нечто странное, и я вскоре понял, что путь к окну отрезан: кто-то возился позади меня и вдруг страшно, жалобно закричал. Я вскочил и узнал соседскую кошку. Она вела себя странно, совсем иначе, чем днем. Бросила в меня ослепительную зеленую молнию и пропала.

Дрожа, я влез в окно, пробрался в свою холодную постель, и с той ночи уверился, что цветы и плоды на огуречной ветке растут только тогда, когда на них не смотришь, совершенно безразлично — ночью или днем.

Однодневка

Ее судьба и по сей день представляется мне странной.

Однажды Феня купила марлевую сетку на длинной палке, и я стал бегать с нею по саду. Я имею в виду сетку, а не Феню, совсем не желавшую принимать участия в моих трудах. Когда у тебя появляется сетка, чтобы ловить плавающее и носящееся в воздухе, ты сразу же принимаешься за дело.

Я поймал несколько голубых стрекоз. В тех местах жили голубые стрекозы. У них были огромные глаза, словно смысл их существования заключался в том, чтобы получше все рассмотреть. Не знаю, чем они поддерживали свою хрупкую жизнь, — вероятно, цветочным нектаром, как и пчелы. Особенно прекрасны у них крылья: так искусно они сшиты какой-то неведомой швейной машиной. Но больше всего меня заинтересовала маленькая серебристо-белая бабочка, о которой отец сказал:

— Отпусти ее, это однодневка, к вечеру кончится ее жизнь.

Я отпустил, она была очень красивой. Два усика трепетали у хоботка. Крылья цвета жемчуга, припудренные пыльцой, складывались и становились похожи на парус. Ветер швырял бабочку, и тогда она словно расклеивала крылья и улетала.

Ей предстояло жить один день, один летний день.

— А знаешь, для того чтобы ей прожить один день, ее личинка готовится к этому почти целый год. Она становится гусеницей, потом куколкой, и только из куколки появляется бабочка.

Этого я не мог понять: столько усилий, столько хлопот, так долго хранится скрытая жизнь, и все ради одного дня!

Много позже я узнал, как удивительно терпеливы и выносливы силы жизни, заключенные в обыкновенном зернышке.

Натуралист Декандоль рассказал о том, что женевский ботанический сад, получив пакет семян мимозы, высаживал их в продолжение шестидесяти пяти лет и семена снова и снова выбрасывали листок.

Семена лежали в пакете, в ящике стола у садовника. Шли годы, садовник женился, у него родились дети. Он состарился, умерла его жена, а семена в пакете все продолжали жить и пережили садовника. Последнее семечко мимозы высаживал его внук. Но семена мимозы. — еще не самые долголетние. Во многих могильниках, куда клали семена, чтобы умершим было чем утолить голод, они продолжали незаметно жить. В одном из древних могильников во Франции нашли семена, пролежавшие в глиняном сосуде около тысячи лет, и многие из них взошли: дикий гелиотроп, герань, люцерна, синий василек.

Василек, пролежавший тысячелетия в маленьком зернышке, снова высовывает свою синюю голову на белый свет.

И никто не мог объяснить мне, почему так велики силы жизни в зернышке василька и так безмерно малы у бабочки-однодневки.

Больше всего таких вопросов я помню с детских времен. На многие и теперь еще нет у меня ответа.

Я отпустил тогда серебристо-белую бабочку.

Наш красивый дом

Это чувство зародилось где-то в самой глубине детских лет и жило без имени. Никто не задумывается над ним. Когда оно приходит, никто не знает, что оно пришло.

Совсем маленьким я жил в пригородной деревушке. За нею с одной стороны начинался сосновый лес, огромный и в ветреные дни шумный. Мне казалось, так должно шуметь море. Деревушка стояла на его берегу. А по другую сторону, к той дальней полосе, где встречаются небо и земля, уходило огромное, как океан, безбрежное поле. И, выбираясь из дома задами, огородными тропками, я встречался с полем, над которым то светилась небесная голубизна, то, клубясь, проплывали низкие грозовые тучи, наполненные дождями. И всегда неясное и томительное чувство открытости охватывало на пороге поля, где к августу высоко поднимался хлеб.