Служили два товарища...

Я шел межой, и колосья почти прятали меня. Шел межой как бесконечным коридором, над которым тянулась такая же бесконечная полоска в небе. В хлебах росли ромашки и васильки. И мы собирали их и ставили в глиняные глечики. И вокруг была неподвижная жара, и высокие колосья, и звук пробегающего полем легкого ветра. А там, где я оказывался выше колосьев, открывалась бесконечная даль, и вдруг на самом краю земли появлялись человек, лошадь, крестьянский воз.

Особенно хорошо было утром выйти на порог поля и пробежать его межой так, чтобы наш дом на берегу леса стал издали совсем маленьким — как пуговица. И такими же пуговками казались и другие соседские дома. Лес, уходивший так же ровно и спокойно вдаль, как и поле, сливался в одно темно-зеленое море. Когда я смотрел на наш дом и на лес (он тоже мне казался нашим, как и поле), открывалась огромность простора, среди которого я жил, и возникало чувство безбрежности земли.

…В лес мы ходили за грибами. Лес был огромный и бесконечный, и просеки его по песчаной светлой земле заросли лилово-розовыми цветами, которые Феня называла почему-то «кукушкин чай». Особенно интересно было искать грибы в солнечные дни под листвой, у старых пней, в канавах у тропинок, во мху под сосенками.

Грибы мы собирали в берестяные кузовки или лукошки из щепы. Каждая находка волновала, но постепенно я привыкал и спокойнее укладывал в кузовок сыроежку с прошлогодними сосновыми иголками, прилипшими к серо-голубой кожице ее широкополой шляпки.

И запах леса запомнился на всю жизнь. Запах привольного нерасчищенного соснового леса, с изумрудными коварными полянками там, где появлялась ольха, в сырых низинках, с завалами, заломами упавших лесин, с пахнущими смолой делянками, где дремали срубленные и почему-то забытые огромные рыжие стволы сосен, все больше черневшие от сырости. Лесной запах, и лесную сырость, и дикость, и привольность мы приносили в берестяных кузовках вместе с грибами, укрытыми от солнца папоротником. И лес, казалось, приходил к нам в дом. Память о лесах, как и память о полевом просторе, жила, и не могла, и не должна была уйти. Она отчасти и была большим синим домом, в котором стоял маленький, как скорлупка по сравнению с миром, дом на лесной опушке и городская квартира на шестом этаже. Из окон ее тоже открывалось так много простора! Он всегда будет тебе необходим, как приветливая тепло-золотистая теснота твоей комнаты, которую ты делил с Феней. …И еще надо вспомнить о речках, подле которых мы жили и в которых ты купался.

Прежде всего это был Днепр с множеством проток, заросших камышами.

Маленьким ты осторожно ступал на его песок, туда, где скользили змейки воды, и песок, играя на солнце, светился сквозь воду. Феня хватала тебя за короткую рубашку, чтобы тебя, чего доброго, не утащило течение.

И чистота воды этих рек и речушек, голубизна, широта и привольность, серые седые ивы и камыши, и гудение стрекоз в июле, и ножи травы у берегов, и желтые кувшинки на зеленых тарелочках, там, где река, обленившись, застаивалась в заводях, — все это входило в твою память и укладывалось в ней навсегда.

* * *

Вот стою с игрушечным ведром. Феня пустила в него небольшую рыбешку, — может быть, это ершик: на спине у него колючая гривка. Он лежит на дне жестяного ведерка и смотрит на меня мутнеющим сонным глазом. И мне хочется выпустить пленника. Я наклоняю ведерко у самой воды, река входит в мое ведерко и уносит ерша.

— Ну и дурак, — говорит без злости и даже с одобрением Феня, словно хвалит за добрый поступок Ивана-дурака.

Рыбки нет в моем ведре, и теперь мне уже до слез жаль, что я ее отпустил. И Феня говорит на этот раз на родном языке — как ей казалось, более добром:

— Не журысь, не журысь, буде тоби друга рыбка.

И эта рыбка остается в памяти.

…Зима в наших местах не бывала ни особенно холодной, ни особенно долгой и не успевала стать томительной. Иногда она нагоняла снежные ветры, каждое дерево одевалось в снег, и первый снег всегда был праздником.

Снег устраивался на всю зиму хозяйственно, уютно. Кто-то его подсыпал и подсыпал до самого Нового года, а потом еще раз и другой в феврале, при встрече весны.

…Выходим из дому. Феня в шерстяном платке, и сразу щеки ее разгораются от ветра. Какая она в мороз красивая! Снимаю варежки и начинаю мять снег. Он тает в моих руках и течет по пальцам.

— Застудишься, — покрикивает Феня.

Но нельзя не брать в руки белую одежку зимы.

Снег все преображает, он дружит с равниной, с ее бескрайними пространствами.

Зимой выглянешь с заднего крыльца на огороды и поля — снег, снег до самого неба! Белизна да синь в ложбинах, а в ясную погоду золото солнца. Равнина еще ровнее под снежной пеленой, и цвет ее однообразнее. Но сколько простора в этом однообразии, как ходит по этому простору ветер, как ночами в мороз до самого горизонта играют над снегом звезды и до чего удивительно прислушиваться к бесконечному пространству, когда в нем шагает-гуляет ветер.