Служили два товарища...

Выбежишь в белый, с синими тенями двор — и не понять, что́ именно охватывает тебя со всех сторон и заставляет напрячься от волнения твое существо. Может быть, ветер, и мороз, и чистый, как снег, воздух, так спокойно плывущий над твоей землей, может быть, ее просторность. Широта просторов навсегда вошла в твою жизнь. В детстве это первое ощущение мира. В нем своеобразно отражается окружающая природа. Эта широта равнины сказывается, думаю я, в широте человека, в широте его начинаний.

В маленькой гористой Чехии, где недавно мне пришлось побывать, и особенно в Карловых Варах, горизонт срезан кольцом гор. Над ним купол неба. Все прекрасно входит в пейзаж зеленых лесистых склонов. Это мир здешних людей, они привыкли к нему. Для них жизнь прекрасна именно в этом уютном тихом мире, защищенном от ветров и бурь. Я долго не мог понять, чего мне не хватает в этом уютном уголке, одном из живописнейших, которые я когда-либо видел. И не сразу стало понятно, что не хватает именно простора, бесконечности пространств русской и украинской равнины, которые я впервые увидел, открыв глаза, чтобы видеть.

Сначала я не знал, что постоянное движение взгляда по бескрайним просторам моей земли, даже полусознательное, в раннем детстве рождает любовь. В привычке к отчему миру заключена любовь, которая, вероятно, лучше постигается вдали от него. И как бы ни были прекрасны линии гор в этой стране-саде, мне недостает в ней, может быть для чужого глаза грустной и даже утомительной, а для меня столь же необходимой, как дыхание, широты пространств моей земли.

ДОРОГА К ДЕТСТВУ

Старый шлем

Недавно решил я поехать в те места, где жил когда-то. Я думал, что все там переменилось. И действительно, все как будто стало другим — прошли годы и две опустошительные войны, после победы началось новое огромное строительство. Всюду были совсем незнакомые люди. Но многое осталось неизменным в самом существе города — все эти горки и пригорки, улицы, ползущие то вверх, то вниз, и краски неба и деревьев, и легкий загар на лицах, и цвет глаз, и говор.

Когда я прилетел, было пасмурно и сыро. И город предстал в этой теплой сырости. В небе ветер гнал разорванные облака, и среди них вдруг вырвалось синее небо.

Город разросся, расползся по холмам. Но он казался таким же, как в детстве, особенно старый сад и те нешумные его уголки, где я часто играл.

Приехав, я почувствовал особенную печаль, светлую печаль возвращения в отчий дом, и хотя день был пасмурный, он тоже казался светлым.

Как много лет назад, я проходил по саду. Когда-то он представлялся мне бесконечным. Он был большой в те далекие годы, я вначале даже не понимал, что у сада есть граница, что он обнесен забором, а когда увидел этот высокий глухой забор, решил, что он превращает сад как бы в независимую страну, словно бы отделенную от остального мира. Он был огромной страной, страной каштанов.

Проходя по длинной дорожке, которая теперь была не такой уж длинной, но пустынной из-за скверной погоды, я услышал звук, сразу же напомнивший то прошлое, далеко ушедшее время.

Это был звук от удара каштана о землю. Колючая влажная оболочка раскололась, и к моим ногам выкатился спелый каштан, нежно-коричневый, с лаковой кожицей и матовым родимым пятном посредине. Я поднял его: он приятно скользил в пальцах — сырой, свежий, с особенным запахом. Я положил его в карман и вспомнил отчетливо, как бежал когда-то по этой дорожке, торопясь в школу, но и тогда не мог не подобрать хоть несколько каштанов, подкатившихся к ногам.

На дорожке, по которой я сейчас шел, не было людей, которых я мог бы здесь узнать, а память подсказывала и лица, и фигуры. Когда-то у конца дорожки в деревянной будке сидела сторожиха, и мы все ее боялись. Может быть, поэтому я запомнил ее тяжелое серое лицо и седые волосы под платком. Она выходила из будки с метлой и подметала листья на дорожках.

Эта работа казалась будто нарочно придуманной взрослыми людьми, чтобы сад не был сказочным, чтобы ноги не утопали и не шуршали в листьях каштанов, чтобы желтые огромные листья кленов не взлетали от взмаха ноги в сверкающей, как антрацит, галоше.

Я не понимал, что огорчало меня тогда. Но сейчас понимаю: трезвость взрослых людей. Теперь я помирил вымысел и трезвость, фантазию мальчика и разумную деловитость взрослого человека.

Я шел по дорожке, и вокруг были мои каштаны. Они постарели меньше меня, хотя они, конечно, тоже выросли.

Дом, в котором я жил.

В нем было семь этажей, стоял он на тихом, сонном бульваре неподалеку от центра города. Мы жили на шестом этаже, в квартире с двумя балконами. С одного открывалась почти половина города, крепость за рощей на холме и котловина, застроенная домами, белыми и желтыми, и между ними — высокие тополя. В окнах по вечерам повсюду светился свет, и было хорошо смотреть в эти дальние окна и знать, что ты не один, что всюду вокруг люди.

Близость людей ласкала тебя. В детстве нельзя не любить людей, освобождающих от страха неизвестного.

Я смотрел вечером в котловину с зажигавшимися для меня окнами.