Служить театру честно. Записки артиста Мариинского театра

Вечером начался спектакль, и произошел конфуз. Дело происходило на открытом воздухе, выпала роса. Танцевали Панадерос и танец курдов из «Гаянэ». Все выбегали и прокатывались, как на льду. Бельский танцевал соло в «Курдах» и танец с саблями. По счастью, у него была блестящая координация. Мы аж закрывали глаза, глядя, как он танцует. И как он только не улетал с этого помоста. И его партнерша Нина Анисимова, характерная солистка, танцевала смело, эмоционально. Это была совершенно необыкновенная женщина, как теперь говорится, без комплексов. Танцевала она блестяще, с сумасшедшей энергетикой, заводила и других артистов, и зрителей. У меня у самого — я стоял в курдах — перехватывало дыхание. Как только она выходила на сцену, уже были аплодисменты. В жизни она была экстравагантная. У нее, одной из первых женщин, появилась машина — «Победа». Она сама водила. Ярко одевалась, губы красила красной помадой, демонстрировала темперамент и на сцене, и в жизни. Она, кстати, поставила один или два балета. И еще, помню, артистка труппы Наталья Камкова поставила балет «Цыгане». Такая практика была у нас в театре — давали немного ставить молодежи, отдельные номера, и кто-то проявлял себя.

В театре было много интересного. Приехал как-то Ростислав Захаров, балетмейстер, которые в свое время был худруком Большого театра. Он ставил балет «Россия входит в порт», анекдотический спектакль на советскую тему. С Захаровым связаны разные забавные истории. Рассказывали, что в начале войны ему сразу дали чин полковника, хотя он и не служил до этого в армии. Ему очень нравилось ходить с погонами. Захаров приходил на репетицию и говорил разные глупости. Там был номер, где якобы всех травили газами. Он громко кричал нам: «Газы!». Это было и странно, и смешно. И был еще номер в этом балете, в котором должны были танцевать все пятнадцать — столько было на тот момент — республик, все национальности. В середине был русский танец. Всего в номере было занято больше тридцати человек. Русский танец был неплохо поставлен, в ансамблевом стиле. Назначили одного солиста — он сломался, полетело колено. Назначили другого — он тоже сломался. И дошло до меня. Захаров спросил: «Сможешь сделать присядки, закладки?». Я сказал, что смогу. И подготовил номер. Но спектакль не пошел. Он дошел только до генеральной, и его сняли. И так я русскую пляску в нем не исполнил, только на той самой генеральной репетиции.

В театре мне повезло встретиться с Касьяном Голей-зовским. По интеллекту и таланту это, наверное, был второй Пушкин. Но Пушкин был мягкий, а Голейзовский — другой, эдакий мужик, с характером. Внешне он был лысый, широкоплечий. Сергеев пригласил его поставить двенадцать номеров на музыку Скрябина. В одном из номеров был занят я. Работа не пошла, хотя программа получалась интересная. Помню, была там гениальная «гирлянда» — четыре или пять балерин танцевали, не разнимая рук. И еще первый номер был очень хорош, в нем танцевал Олег Соколов. Сергееву понравился только номер с Соколовым. А Голейзовский сказал: «Или все, или ничего», и уехал в Москву. Когда мы репетировали, он очень обращал внимание на индивидуальности. Был еще, помню, номер-трио — солистка и два партнера. Голейзовский работал как Якобсон, «лепил» на конкретных исполнителей.

Касьян Голейзовский год или два был художественным руководителем Большого театра. Как-то раз его вызвал Сталин. Сталин лежал у себя в кабинете на диване, в сапогах. Он спросил Голейзовского: «Ты поляк, или еврей?». И Голейзовского на три года посадили. Видно, кто-то донес на него. В то время такое часто случалось. Наверное, нужно было освободить его руководящее место для кого-то другого.

На годы моей работы пришелся творческий взлет Леонида Якобсона. Особенно мне запомнился его спектакль «Страна чудес» 1967 года. Когда Якобсон ставил «Страну чудес», мы — я, Толя Сапогов и Женя Щербаков — втроем изображали страшное чудище. Это было сложно. Один должен был поднимать лапу, другой — головой двигать, все мы были связаны и нужно было двигаться согласованно. Очень хороший это был спектакль, он нравился всей труппе, мы его возили в Москву. Там очень хорошая музыка, Олега Каравайчука. Каравайчук приносил на репетиции «килограмм» новых записей, а Якобсон мог взять совсем чуть-чуть. И Каравайчук расстраивался и ругался. Вообще, Якобсон был такой — всегда заявлял о себе, что он талант, авторитет, делал по-своему.