См. статью «Любовь»

Дважды во время этих бесед Найгель принимался утверждать, что Вассерман подстроил ему западню и заманил его в ловушку. В первый раз это произошло, когда сочинитель упомянул Нюрнбергские законы в рассказе об отношениях Фрида и Паулы и посмел посягнуть на непогрешимость самого Адольфа Гитлера (см. статьи Гитлер, а также эти свинства). Разумеется, Найгель решительно потребовал немедленно убрать из повести все эти недопустимые антигерманские провокационные выражения. Нужно отметить, что Найгель был весьма раздражен и всем своим видом демонстрировал крайнее недовольство: вышагивал по комнате громадными тяжелыми шагами, с гневом взирал на распахнутую дверь жестяного шкафа, на минуту оперся о стол и с большой силой надавил на крышку всеми десятью пальцами. Вассерман не смотрел на него и игнорировал откровенную угрозу. В сердце своем он был возмущен этой попыткой цензуры, усмехался с горьким, как полынь, выражением, устремив взоры на пустое кресло Найгеля, раздраженно дергал и щипал свою клочковатую бороденку и упрямо настаивал, что «должно нам позволить рассказу повести нас за собой, куда ему вздумается». Найгель не сдавался. Повернулся к Вассерману спиной и, уставившись в окно, задернутое глухой шторой, решительно объявил, что усматривает в намереньях Вассермана гнусные происки, коим, безусловно, не намерен потворствовать, никак не может допустить подобных вещей и не станет закрывать глаза на творимое Вассерманом безобразие. Вообще вознегодовал по поводу того, что еврей как будто случайно, но на самом деле злокозненно и преднамеренно выбрал для продолжения своей повести период нынешней войны.

— Ведь ты всегда писал о совершенно других вещах! Об американских индейцах, об этих наводнениях в Индии, о Бетховене и Галилео Галилее — совершенно другие герои и сюжеты. И совершенно другие обстоятельства! Никогда не касался актуальных событий. Нашу дерьмовую жизнь здесь я и сам прекрасно знаю! Я как раз хочу хоть немного забыть обо всем этом, именно поэтому и держу тебя. Для чего, по-твоему, вообще существует литература?

Вассерман, который слушал его в сильнейшем раздражении, но с явным любопытством, тотчас забубнил в свои ладони, сложенные лодочкой у рта:

— Та же война всегда! Где бы ни случилось, всегда та же самая война. И сказки мои, они ее хроника. Да!

Найгель разъярился. С возмущением топнул ногой, будто копытом ударил, словно хотел расщепить дощатый пол барака, и с горьким воплем потребовал от писателя:

— Удалить все провокации относительно Нюрнберга, понятно тебе?! — И запустил раз и еще раз в расщелину между досками, находившуюся как раз на уровне его глаз в стене напротив, грозным и устрашающим словом «западня».

Понятно, что Вассерман вообще не понял, какую западню немец имеет в виду, но пока оба они попеременно, как в потешной марионеточной пантомиме, надувались и шумно выпускали воздух, изображая бурное негодование, но обращаясь при этом, по законам жанра, не друг к другу, а к различным предметам обстановки, словно призывая их в свидетели, еврей догадался, что Найгель говорит не о той ловушке, которую он на самом деле пытается подстроить ему, — не о пробуждении в его нацистской душе человеческих чувств и гуманности. Нет, в данный момент Найгель еще не был заражен никакой человечностью и гуманностью. Во всяком случае, в той мере, чтобы это могло удовлетворить Вассермана. Найгель страшился чего-то более конкретного, ощутимого, гораздо более близкого и реального, но Вассерман не мог представить себе, что бы это такое было. Он нервничал оттого, что немец вдруг начал относиться к его рассказу с такой необъяснимой серьезностью. Ведь только за несколько дней перед тем утверждал, что Вассерман питает напрасные иллюзии относительно силы слов.