Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи

Посмотришь на карту и удивляешься… вот почему-то сделалась Россия, слепилась, сцепилась в кучу, собралась и срослась.

<…>

И вдруг какой-то лукавый дьявол воткнул палочку где-то около Москвы и завернул Россию вихревым волчком.

– И-и-их!

Летят куски как брызги в разные стороны.

Крым! Кавказ! Польша! Малороссия! Литва! Финляндия! Прибалтийский край! Сибирь! Казань! И-и-их! Еще! Еще! Города! Моря! Реки! Царства! Княжества! Вольные земли! Еще! Еще! Скоро одна палка останется…[297]

Дела в столице также шли неважно, жизнь становилась невыносимой из-за постоянно нарастающего дефицита. «Тошно, холодно, – писала Тэффи зимой 1917–1918 годов. – Электричество дают только пять часов в день. Дров нет» [Тэффи 2011: 158] («Все еще живем»)[298]. В эту очень суровую зиму нехватка еды была особенно острой, мука стала такой редкостью, что дневная норма хлеба сократилась до 120–180 г [Pipes 1991: 558]. Голод стал причиной своего рода психоза, и в июне Тэффи писала: «Едят с ужасом, с отчаянием. Запасать перестали. <…> Просто едят тут же, на месте, сколько в человека влезет» [Тэффи 2011: 156] («Новый психоз»)[299].

Весной, после того как большевики перенесли столицу в Москву, положение еще больше ухудшилось – несомненно, это сыграло существенную роль в решении Тэффи переехать из Петрограда в Москву [Lincoln 2000: 243]. (В одном из майских выпусков «Рампы и жизни» за 1918 год сообщалось о ее прибытии «из голодного Петербурга» и о том, что она «в восторге от московского хлеба»[300].) Однако еще более серьезным фактором, несомненно, явилась опасная политическая обстановка. Инцидент, произошедший в самом начале 1918 года, указывал на уязвимость положения Тэффи: актрису, которая на новогоднем концерте читала произведения Тэффи и Аверченко, предупредили, что «если она посмеет читать рассказы, оскорбляющие нынешнее правительство, то ей придется провести несколько неприятных часов в Смольном [штаб-квартире большевиков], а театр будет закрыт»[301]. На следующий день ее арестовали и после длительного допроса предупредили, «чтобы она не смела “зарабатывать хлеб” клеветой на народное правительство» (после этого ее отпустили).

В одном из фельетонов, написанных еще в Петрограде, Тэффи обобщила ужасающее состояние в прошлом блестящей столицы: «Живём в мёртвом городе. <…> На улицах трупы лошадиные, собачьи, нередко и человеческие. <…> Ночью к лошадиным трупам подкрадываются темные, боязливые фигуры и вырезывают кусочки мяса» [Тэффи 2011: 149] («Из мертвого города»)[302]. Она говорит об арестах: «Кто-то выпущенный из петроградской тюрьмы рассказывает о расстрелах. <…> Никто ничего не знает наверное, но в мёртвом городе всегда говорят о смерти и всегда в неё верят» [Тэффи 2011: 151]. Позднее, в октябре 1918 года, в Киеве Тэффи дала более подробное описание охватившего Петроград террора. Она цитирует характерный разговор между двумя знакомыми, встретившимися на улице:

– Арестован, арестован. Неизвестно где…

– Расстреляны оба…

– Говорят, их пытали… тише… нас подслушивают.

И вдруг у него лицо принимает неестественно-беспечный вид, дрожащие губы посвистывают «Красотки кабаре».

В чём дело?

Дело в том, что ему пришлось переступить через узенькую струйку крови, протянувшуюся из-под закрытых ворот [Тэффи 2011: 171] («Петербург»)[303].

В отличие от Петрограда, «Москва ещё живет», писала Тэффи в том же киевском фельетоне, хотя ее описание звучит так, словно город бьется в предсмертной агонии: «Носятся бешеные моторы, со свистом и гиканьем. Ружейные выстрелы оживляют чёрную тишину ночных улиц. Москву грабят и режут. Она ещё жива, ещё протестует, дрыгая ногами и прижимая к сердцу заграничный паспорт» [Тэффи 2011: 171].