Смелая женщина до сорока лет

– Врут, собаки. По голосам слышу. Тем хуже… Вот если бы все сразу: и Николай Иваныч, и Шмидт, и Кольцов, и Утёсов, и Эйзенштейн, и сам Шолохов – хором бы попросили товарища Сталина: не трогайте Женю… Но разве дождешься? Пастернак бы смог. Но я ему не понравилась. Бабелю и Бендеру звонить не буду, они никто. Ба и Бе, сидели на трубе. Миша, что мне делать? Я, конечно, умру, я уже не боюсь, я сама всё сделаю. Но вдруг… Понимаешь, вдруг? Вдруг есть какой-то выход, а я его просто не вижу?

Шолохов взял со стола новое издание «Поднятой целины». Полистал, открыл нужную страницу. Уселся на диван:

– Я тебе почитаю один отрывочек. По-моему, удачный. Написано, честное слово, неплохо. Живописно! Вот, гляди. То есть слушай: «Как камень-самородок, недвижный и изжелта-бурый, беркут отдохнет перед вечерней ловитвой и снова легко оторвется от земли, взлетит. До заката солнца еще не раз серая тень его царственных крыл перечеркнет степь. Куда унесут его знобящие осенние ветры? В голубые предгорья Кавказа? В Муганскую степь ли? В Персию ли? В Афганистан?»

Захлопнул книгу, кинул обратно на стол.

– Что это, Миша? – она ничего не понимала, только хлопала мокрыми глазами.

Притянул ее к себе, обнял, повалил на диван, стал двигаться так, чтоб скрипела рама и звенели пружины, и зашептал в самое ухо:

– Москва – Махачкала. Махачкала – Красноводск. Красноводск – Ашхабад. Там двадцать верст до границы с Ираном. Ты пока еще Ежова. Ты – жена железного наркома Ежова. Тебе продадут любой билет. На границе всегда есть окно.

– Сумасшедший…

– Последний твой шанс. Пора уходить.

– А ты? Ты со мной поедешь? Уйдешь?

– Да! – беззвучно выкрикнул он.

Она обняла его, красным ртом приникла к его губам. Потом отпрянула:

– А я – нет.

– Отчего же? – он даже оскорбился.

– У меня пятилетняя дочь. Забыл? Если я ее заберу с собой, они сразу всё поймут.

– Она тебе не родная.

– Я к ней привыкла. У нее другой матери нет.

– Она так и так пойдет в приют.

– Пусть у нее отнимут маму. А не чтоб мама сама ее бросила.

ЭПИЗОД 170

Апрельским вечером 1940 года мужчина среднего роста, в надвинутой на брови то ли кепке, то ли фуражке, в сером длиннополом пальто, если присмотреться – в цивильном, но издалека похожем на форменную шинель, с узким портфелем, который мельком можно принять за полевую сумку, – вошел в подъезд дома номер три по улице Фурманова. Пешком поднялся на четвертый этаж, позвонил в квартиру номер 44.

Долго ждал. Хотел позвонить еще раз, но услышал шаги.

– Кто там? – женский голос.

– Миша.

За дверью тихо вскрикнули, послышался звук, как будто человек то ли падает, сползая по стене, то ли бессильно опускается на табурет.

«Тьфу, что ж я за дурак такой!» – подумал, а может, пробормотал визитер.

Позвонил еще раз. Коротко. Потом постучал стуком, похожим на условный. Тук. Тук-тук. Тук-тук-тук.

Позади что-то скрипнуло. Лязгнула дверная цепочка. Приоткрылась дверь соседней квартиры. Не оборачиваясь, визитер выдернул из кармана красную книжечку, показал через плечо. Непрошеный соглядатай тут же захлопнул дверь и очень громко, чтоб слышно было, затопал вглубь своего жилья.

Визитер еще раз постучал.

Дверь открылась. Показалась женщина с бледным лицом:

– Вы меня испугали. Зачем?

– Простите, Елена Сергеевна. Михаил Афанасьевич меня так называл. Он ведь сильно старше меня… И неплохо ко мне относился.

– Заходите.

Шолохов прикрыл за собой дверь. Повесил пальто на крючок.

– Проходите в комнату. Чем обязана?

– Позвольте присесть, – и он вытащил из портфеля толстую рукопись, положил на стол. – Вот, пожалуйте, роман мастера.

– Господи! – она перекрестилась. – Значит, правда, что рукописи не горят! А я уж не знала, что и подумать, я решила, что НКВД выкрал.

– Господь с вами! Михаил Афанасьевич в последних числах января, уже предчувствуя, так сказать… передал мне на редактуру. Я всё сделал. Возвращаю.

– Так. Что же вы сделали? – Елена Сергеевна готова была возмутиться; переход от радости из-за возвращения рукописи к гневу из-за того, что кто-то правил священный текст, был молниеносным.

– Только то, что мне было поручено, – успокоительно сказал Шолохов. – Скомпоновать фрагменты в целое. Увидите. Надеюсь, вам понравится. Ну и мелкие правки. Не это главное. Главное – роман блестящий. Его ждет мировая слава. Но – не сейчас.

– Когда же?

– Когда все флюгеры заскрипят и повернутся в другую сторону. Надеюсь, доживем. Больше ни слова. Да-с. Великолепная книга. Мелкие правки не в счет. Их, собственно говоря, и не было. Ну разве что описки. Например, чертовка Гелла пару раз названа Стеллой.

– Что?! – отшатнулась Елена Сергеевна. – Боже. Это ужасно.

– Простите, что тут такого ужасного?

– Значит, он не мог забыть эту тварь! – вскрикнула она. – Эту пошлую актерку!

– Бог с вами! Это просто описка, уверяю вас. «Ляпсус калами», так сказать…

– Как вы сказали?