Смена

У родителей Вани другие заботы – сотнями километров бороздить тундру, перевозить чумы, собирать скарб и видеть каждый день одно и то же: снег, недостижимый горизонт и олений хвост.

Молодой дружный коллектив

– Звонок на детское радио: моего друга Сережку завтра родители везут в лагерь. Поставьте для него песенку «И сизый полетел по лагерям!»… Я не понял, Литвинова: чего не смеёмся? Вожатая, блин. Кто вас понабрал сюда, без чувства юмора?, – физрук Виктор Михалыч не любил, когда не смеются его анекдотам. А потом сразу давил на чувство вины, – Ты, может, и детей еще не любишь?

Если честно, я ненавижу этот вопрос. Он всё время ставит меня в тупик, потому что, когда вру, я краснею, а детей, честно говоря, терпеть не могу. За исключением сына наших младородящих друзей, трехлетнего Данька – такой он маленький, пахнущий молоком, мёдом и присыпкой юркий зверёк. Аж страшно иногда, как хочется его до смерти затискать. Когда я беру его на руки, что обычно случается на вечеринках, потому что Данька не с кем оставить, в жизни на мгновение всё становится трезво, понятно, спокойно и тепло. Только покалывает что-то в груди. То ли материнский инстинкт, то ли невралгия. Таких чувств во мне больше никто не вызывает. И выражение «Дети – цветы жизни» я считаю бессмысленным нагромождением слов. Цветы жизни, очевидно, не дети, а нормальные, обычные такие цветы – ромашки там, гладиолусы, лилии. Ну, или лизиантусы с эустомами, у кого вкус повзыскательнее.

Однажды мне надоело стыдиться, и я ответила:

– Педагогическая миссия важнее сантиментов.

– Туше!, – ответил Виктор Михалыч. Обиделся.

Я не врала, к третьей смене миссия и вправду придумалась: отучить хотя бы 80 % отряда от слов типа «денежка» или «кушать», привить любовь к правильным ударениям, надоумить прочитать что-то из приличного и избавить от привычки вытирать руки об штаны. Сейчас понимаю, программу стоило бы насытить чем-то более прикладным: типа объяснить девчонкам, что, заслышав отмазку “давай без, у меня аллергию на латекс”, лучше бежать, куда глаза глядят. Ну, или, скажем, что худеть, вызывая рвоту – не айс и чревато выпадением зубов. Но у меня на такое почему-то тогда была кишка тонка (а жаль). Из моей головы, видимо, опарой лезли знания другого толка – бесполезные, совершенно не преминимые к жизни.

Парням свои идеи я продавала как инвестицию в будущее. Апеллировала к известным мне историям про свидания, скоропалительно завершившиеся после одной лишь ошибки в произношении фамилии Бальмонт. Но они не покупали, предпочитая другой ассортимент: сиги, чипсы, карты с голыми девицами. Женской же половине можно было и вовсе не продавать. Спасибо родителям постсоветского пространства, унаследовавшим от предков хитроумную укоризну: «Но ты же девочка!», взращивающую в самых уязвимых из нас безропотность, смирение и покорность судьбе.

Далеко не все в отряде с восторгом относились к идее внутреннего преображения. И я могу это понять: 21 день без материнских причитаний, отцовских разговоров, бабушкиной удушающей заботы и прочего воркования безусловной родительской любви хотелось провести по-человечески – то есть бессовестно и полноправно деградируя. Только не подумайте, что я была изувером или деспотом. Свои факультативные развлечения я никому не навязывала. Я не стремилась приручить бунтарей, довольствуясь образовавшейся, пусть небольшой, но всё-таки свитой. За поглощение пюре с ножом и вилкой я разрешала им не спать во время тихого часа, а за поедание супа, не загребая, а отгребая ложкой от себя, как велит этикет, – могла закрыть глаза на пропущенную вонючую ингалляцию.

Теперь вечерами, когда большинство девочек надевали розовые велосипедки и поролоновые лифчики, чтобы предаться жарким радостям пубертата на дискотеке, моя пятёрка собирались в беседке, кружочком. Единственный, пожалуй, за всю мою жизнь кружочек, где я была центром. Они все в панамках, потому что мы так договорились. Смотрят доверительно, будто бы думают, что у меня есть некое тайное знание. А тайного знания меж тем нет и в помине, поэтому повестка такая: «Вино из одуванчиков», «Над пропастью во ржи», «Гарри Поттер», «Джейн Эйр». Никаких чибисов, проблем чувства и долга, быть или казаться; в школе наелись. Демократичноть программы, правда, однажды сыграла со мной злую шутку – когда парни всё-таки притащились, читая вслух Чака Паланника, но больше гыгыкая и краснея на неловких словах. Потом быстро утратили к нашим собраниям всякий интерес, всё больше заражая друг друга широкой бесстыдной зевотой. Так мы и остались девичьи кругом: читали по очереди вслух, стесняясь своих голосов, учились говорить громко и чётко, не получалось, но всё равно читали и говорили, говорили, говорили. Я чувствовала себя лидером суфражисток, а ещё – впервые в жизни – что живу не просто так, а по специально задуманной кем-то причине.