Смена

Я была искренне удивлена, когда Антон вытащил меня из болота пьяных фантазий и предложил прикончить совершенно случайно недопитую бутылку водки. Он так и сказал: «Давай выпьем, а потом посмотрим». Смотреть было, конечно, не на что, но так надо было сказать для порядка. Тогда я ответила: «Может, лучше хотя бы вина?», таким образом продемонстрировав Антону изысканность своих алкогольных аддицкий. Антон кивнул и, направляясь к бару, уточнил, люблю ли я шираз. Пришлось уверить его, что шираз я просто обожаю.

Не поверив и сама в собственные вялые возражения, что спать осталось совсем мало, я обещалась прийти ровно в два. И, еле дотерпев до пяти минут третьего, постучала в его номер, максимально лениво оперевшись на испещрённый отметинами дверной косяк. 1984, 1985, 1986 и так далее. Интересно, где сейчас этот родившийся на море человек?

Мы сидели на стульях друг напротив друга, потому что альтернатив не было. Из другой мебели в комнате стояла только кровать, но с первых минут подтверждать реноме распутной девки как-то не хотелось. Вино я не пила, только смачивала рот для вида и облизывала губы, горькие от дешевого пойла. Мы разговаривали о ерунде, а думали, понятное дело, совсем о другом, чему почему-то казалось важным сопротивляться. В момент, когда воздух окончательно загустел и тишина будто лопнула, Антон взял в руки мою стопу и стал её гладить. Это было странно, но приятно, о чём я ему и сказала. Удивительное дело, но в ту ночь я ни на секундочку не вспомнила про Вадика, с которым вообще-то была обручена. Ну да мы все не без греха, ведь правда?

Я как-то даже немножечко сошла с ума, когда мы наконец поцеловались. Целовался он классно, только зачем-то назвал мои брекеты “вставной челюстью”. В процессе нелепо и громко опрокинулась на пол калченогая табуретка с натюрмортами взрослой жизни: надкусанные яблоки, невесть откуда взявшаяся проволочная каряга пробки шампанского, гранёные стаканы из столовки, parlament carat (он всегда курил parlament carat). В комнате запахло – резко, сильно – разлитой водкой; но было уже всё равно.

Антон был первым в жизни мужчиной, с которым пафос томных объятий легко рифмовался тупым, но весёлым шуточкам. Например, когда он целовал мою грудь, царапая зубами соски, и спрашивал не больно ли, я отвечала, что говорить с набитым ртом невежливо. А он, памятуя о моих скромных журналистских амбициях, упоминал во время секса что-то про необходимость глубокого погружения в текст и остроту авторского языка. С тех пор мы и встречались ночами, где-то в 00:30, и шли к нему. Повара и медперсонал в «Чайке» считались полубогами и потому селились в отдельный корпус с одиночными комнатами. Стартовали у дуба в начале главной дороги лагеря. Это придумала я, типа аллюзия на Дубровского. Потом мы шли под шёпот гравия, не в такт, пошатываясь от усталости, но всё-таки шли и на всякий случай не держались за руки. На этом поэзия вечера заканчивалась. Мы обходили корпус с противоположной от вахтёра стороны, Антон без видимых усилий подсаживал меня на плечи и бросал в окно своего номера, говоря каждый раз одно и то же: «Хорошая жопа у вас, Виктория. Берегите-с!». Я возмущалась для образа, но, кажется, никогда не была такой счастливой.

С первого дня я решила, что никто не узнает про нашу связь, даже Люська. Сначала – от страха пресловутого «сглаза», потом – по инерции. Обычно я вылетала из номера Антона под занимавшийся рассвет и восторженный предутренний ор птиц, надеясь, что охранник так и спит с открытым беззубым ртом. Я прокрадывалась в комнату, чтобы не разбудить девчонок. А наутро в душевой ставила мороженое на то, что сегодня за завтраком будет уж точно не надоевшая манка, а блины с вареньем. Я проигрывала изредка, чтобы не вызывать подозрений. И мне это удавалось: девчонки поражались моей интуиции, покупали ванильный пломбир, звали ведьмой и доверяли мне действо сакральной значимости – гадание на четырёх вальтах.

Ехали цыгане

Это случилось в пятый, кажется, день. Для новеньких, может, и пятый. А для нас уже почти пятидесятый. Что ощущалось как семьсот тысяч триста пятьдесят восьмой. В общем, к тому моменту мы порядком заколебались. Не сколько от детей, сколько от того, что за последние два месяца забыли, как звучит тишина. В лагере всё время что-то звенело, тарахтело, шуршало, грохало. Мат рабочих, перекрикивающих агонизирующий перфоратор, визги малявок, рыдание сигнализации, не по годам женский хохот девиц, хлопотливое бормотание нянечек, бесконечные дёргания. И вопросы, вопросы, миллионы вопросов. От постоянного шума хотелось сбежать, спрятаться под подушкой, залезть в шкаф, исчезнуть, раствориться в воздухе. Но казалось, что даже пойди утопись, всё равно услышишь: «Я упал, потерял, разбил, спасите, помогите, дайте, скажите, смотрите, послушайте».

И тогда Люся придумала гениальное.

– Слушай, а давай проведём випассану?

– Ты сдурела, да? Нас же посадят за оскорбление чувств верующих. Или там, не знаю, экстремизм.