Смерч

— Умели враги народа выбирать себе баб, — раздался надо мной звучный мужской голос. Меня схватили за руки, не давая подняться, поволокли по каменному полу, а затем бросили в неосвещенный цементный карцер. Я страдала сверх сил человеческих, хотела даже самого страшно го — снова погрузиться в мрак безумия, но психика моя была, увы, здорова. Прислушиваясь к троекратной в течение суток смене надзирателей позади моей Двери, я пыталась считать проходящие в убийственном однообразии дни. Отказывалась от еды и кипятка. Обнаженное тело покрылось язвами, и это причиняло мне острые физические страдания. На цементном шершавом полу я нащупала трубу парового отопления. Ворочаясь с боку на бок, я прижималась к этому единственному источнику тепла.

По прошествии нескольких дней пришел, брезгливо морщась, усатый мощный начальник тюрьмы. Я была уже так обессилена, что не могла подняться и, лежа, охрипшим голосом требовала предъявления мне ордера на арест, приказа о содержании в карцере, немедленного вызова на допрос. Он отказался объяснить, за что меня пытают и в чем моя вина.

— Я только исполнитель. Доложу, кому следует, ваши жалобы, — повторил начальник, отступая к двери и не глядя на меня.

Однажды в эти незабываемые ночи сквозь волчок на меня упал свет прожектора, и подле двери камеры я услышала мужской крик, а затем все смолкло, и свет погас.

Что же произошло? Кончилась вторая декада января. Суд над моим мужем, как я узнала позднее, начался в Доме Союза двадцать третьего января. Не ему ли показали меня в каменной яме без воздуха и света?

Дней через восемь пришел врач. Он грубо прижал меня к полу коленом и приставил фонендоскоп к груди.

Очевидно, что-то встревожило его. Через несколько минут надзиратели схватили меня за руки и ноги, влили в горло немного коньяка, а врач ввел под кожу, видимо, камфору и кофеин. Часом позже мне бросили матрац и кусачий ворсистый халат.

Прошло еще два дня, и меня вытащили из карцера. Я едва стояла на ногах, глаза мои слепил дневной свет, прикосновение ткани к телу вызьюало сильную боль. Два конвоира, поддерживая с двух сторон, привели меня в маленький, обнесенный высокими стенами дворик. Шел снег. Я задыхалась от свежего воздуха и удивленно разглядывала две вышки с часовыми, охранявшими небольшую круглую старинную башню, примыкавшую к стене большого дома. В башенке была витая железная лесенка, соединявшая балкончики трех этажей. На каждую площадку выходили четыре двери. Надзиратели мерно шагали от волчка к волчку. Меня поместили в камере 14 на первом этаже. Темница была выложена желтым кафелем и по форме походила на ломтик апельсина. Узенькое оконце, точно бойница, забранное железной решеткой, почти не пропускало света. Посередине камеры стояла привинченная к полу железная койка, обтянутая брезентом, приподнимающимся в изголовье. Никакой постели не полагалось. Кроме кровати и параши, в камере ничего не было. Огромная лампа в потолке, освещающая каждую щель, горела круглосуточно и, казалось мне, жгла голову. Ежеминутно в вертящемся волчке появлялось око часового.

Могильная тишина господствовала в башне. Переполненная узниками, днем она казалась совершенно пустой. Дважды в день меня водили на оправку и трижды открывалась форточка-кормушка на двери: мне подавали хлеб, кипяток, суп и кашу. Долго я отказывалась выходить на пятнадцатиминутную прогулку, но однажды все-таки решилась. Двое часовых — один впереди, другой сзади — сопровождали меня, а с вышки не отрывали глаз, точно готовясь схватить меня, если я оторвусь от земли, еще двое солдат. Вглядываясь в их лица, я поняла, что они меня сурово осуждают, считают преступницей и гордятся особым доверием, которое им оказано государством.

Я — преступница! Мои стражи, вероятно, комсомольцы. Еще несколько месяцев назад я могла бы встретить их на читательской конференции, на собрании. Они слушали бы мои рассказы о гражданской войне, о юности Карла Маркса столь же тепло, дружелюбно, сколь сейчас с ненавистью и злобой следят за мной. И снова мне показалось, что я сошла с ума и брежу. Но, может быть, мой муж действительно притворялся, был заговорщиком? Тогда не мое Отечество, не партия ввергли меня в бездну, а предательство близкого человека. Но как во всем этом разобраться?

Я вспоминала суровые законы древних римлян, которые обрекали на казни и преследования семьи заподозренных сенатом или потерпевших поражение в политической борьбе. Разве не погибли как жены врагов республики или цезарей супруга Цицерона, возлюбленная Цицерона, Помпея и других увековеченных историей государственных деятелей? Великая Французская революция умертвила на гильотине Люсиль Демулен, верную подругу трибуна, преследовала Елизавету Леба.

На востоке, да и в России со времен Рюриковичей и Романовых семьи опальных бояр и придворных не избегали царского гнева. Даже жена протопопа Аввакума не спаслась от гибели. Так было. Но теперь другие времена. И я настойчиво требовала встречи со следователем, чтобы узнать правду, барабанила в дверь, бунтовала. Тогда ко мне врывались корпусной и конвоиры.