Смерч

И, прижимаясь к маминой, стареющей, чуть дряблой, любимой руке, я отвечала:

— Смерть ведь бывает и спасением.

— Все, что угодно, но не клеветать на других и на себя!

Во имя правды мать моя готова была всегда пожертвовать не только своей жизнью, но и беззаветно любимой единственной дочерью и с детства внушала мне, что ложь — порождение трусости, подлости и предательства.

На четвертый вечер я уложила в чемоданчик немного белья, кусок мыла и зубную щетку и молча, не пряча слез, распростилась с мамой и детьми. И снова: черный автомобиль на углу переулка, короткое, брошенное в ночь: «Семенова», темный лифт, взметнувшийся вверх, как ведро в колодце.

Войдя к Агранову, я поставила чемоданчик у своих ног и потребовала:

— Арестуйте меня.

Агранов расхохотался. Это был рыхлый, нескладный человек, брюнет, с позеленевшей кожей, густой сетью морщин вокруг злых полубезумных черных глаз, с удивительно длинными и толстыми губами, углы которых были опущены, как у бульдога, к подбородку и придавали лицу выражение жестокости и пресыщения.

— Нет, мы вас еще не возьмем. Мы заставим вас признаться во всем. Мы это умеем. Вы погрязли по шею в преступлениях, но таких, как вы, мы не всех уничтожим. Они годятся и для других целей.

— Для провокации, лжесвидетельства? Что бы вы ни говорили, я ни в чем не виновата перед партией и страной, и никогда я не солгу.

— Фразы. Расскажите все, что знаете об Антипове. Он не раз поверял вам свои контрреволюционные замыслы против советского народа и против Сталина.

Я обмерла. Антипов — нарком, член ЦК. Вспомнила покой и благоденствие его дома.

— Антипов? Да ведь он облечен доверием, он свободен, — сказала я, содрогаясь.

— Не всяк, кто ходит на воле, действительно свободен; многие уже сидят у нас, сами того не подозревая. — Улыбка безумца раздвинула, но так и не приподняла опущенных к подбородку губ.

 — Вы расскажете нам все об Антипове и о Карпове. Они делились с вами своими заветными планами заклятых врагов партии.

Я почувствовала, как кровь отливает от сердца, захлестывает мой мозг.

— Виктор Карпов преданнейший партии человек, кстати, он сам ведь в прошлом чекист!

— И тем не менее… Послушайте, Галина Иосифовна, будьте благоразумны. Пожалейте себя и свою семью. Вы погибнете в страшных муках. Однако в ваших возможностях остаться жить и работать. Но, прежде всего, чтобы заслужить наше доверие, вы должны подтвердить то, что слышали 10 декабря 1934 года, стоя под дверью кабинета, разговор ваших отца и мужа о подготовке террористического акта против Сталина. Затем подпишете все, что сказали вам об Антипове и Карпове.

Я рассвирепела:

— То, что вы говорите об этих людях, ложь! Я поняла, вы хотите обмануть ЦК и Сталина подложными документами. Это заговор. Но ни у вас, ни в гестапо, если бы я оказалась там, я не стану провокатором. Я коммунистка, а вы — нет. Так арестуйте же меня! Арестуйте скорей!

Агранов изрек многозначительно:

— Завтра в 10 часов я жду вас здесь в последний раз. Одумайтесь! Вы погибнете, если будете упорствовать, вы еще не знаете, что мы можем с вами сделать. Вы уже вне закона, общество выбросило вас за борт. Ваш муж — враг народа. Поняли?

Безмолвный шофер остановил автомобиль на углу Спасо-Песковской площадки. Было 7 сентября 1936 года. Покачиваясь, шла я к темному подъезду. Только в одном окне, на четвертом этаже, горел зеленоватый свет. Я знала: это мама ждала меня, сидя у постели заснувшей Зори. Лестница казалась мне бесконечной, и повсюду кривлялись морды с ужасными губами, загнутыми к подбородку. В ушах звучал звонкий фальцет Ежова, скучающий, тусклый голос Ягоды и глуховатый, настойчивый, чуть шепелявящий — Агранова. Подкрадывалось, опутывало мозг безумие. Я вошла и поставила на стул голубой чемоданчик. Проснулась Зоря. Мой отчет маме был короток.

— Мы должны умереть, — настаивала я. Эта мысль преследовала меня, и мое красноречие стало неотразимым, мама поддалась моим доводам. Стараясь обмануть Зорю, мы принялись обдумывать средства самоубийства. В нашем распоряжении оставался всего один день до 10 часов вечера, когда на Спасо-Песковскую площадку приедет автомобиль за Семеновой.

Мама хотела для нас обеих более легкого конца — отравы. Но как ее достать? У нас были друзья-врачи. Мама оставалась все еще членом партии, за ней не велось открытой охоты. И утром она пошла добывать яд к профессору Казанскому, к старому другу моему Замкову, мужу Веры Мухиной, к профессору Фельдману, знавшему нас лет пятнадцать. До самого обеда ходила она, отыскивая опий, морфий, веронал. В эти же часы в каком-то необъяснимом душевном подъеме я писала письма к правительству, к ЦК партии. Перед небытием еще раз заявила о своей полной невиновности и просила позаботиться о моих детях. У них никого из близких не оставалось.