Смерть, любовь и мужчины Елены Майоровой

Меня любила красивая, очень-очень талантливая женщина. Я изображал перед ней плейбоя, золотую молодежь, хиппи и удачника, я таскал книги в букинистический, чтобы ввести ее в заблуждение, брал в долг у Чучи и клянчил у родителей. Я таки вводил ее в заблуждение — чуть-чуть. Это потом я ввел ее в большое роковое заблуждение. Меня любила красивая, веселая, очень-очень талантливая женщина, но и это чепуха — меня любила настоящая и такая чистая женщина, каких я более не встречал. Вот что я знал: такую, как она, нельзя даже предположить, ее не придумают даже сто лучших поэтов. Она была слишком хороша для этой жизни, но тогда это меня не пугало. Я думал, что Бог снизошел, пожалел меня за все неудачи и наградил за страдания. Всю свою предыдущую жизнь, которую я представлял Леночке цепью сплошных нелепостей, сам я полагал ужасом и горем. Теперь я не чувствовал себя неудачником, а со временем привык к счастью. Я опять решил, что все самое лучшее — мне. Когда я сообразил, что она не просто очень-очень талантливая, а гениальная актриса, было поздно — я уже вовсю надеялся на нашу счастливую звезду. Если честно, я ставил нашу любовь выше ее и моей гениальности. «Гениальность, Леночка, это так просто, только не надо ждать аплодисментов, ты их любишь — получай, но чуть-чуть. Я же требую за свою гениальность много — пусть жлобы оплатят краски и блины с икрой. А очень много аплодисментов и теплоходов с устрицами — наглым посредственностям. Громким и безликим тварям. За гениальность можно пулю схлопотать». — «Ты что, трус?» — «Нет, я клоун». — «Ты ханжа и никакой не гений». Иногда мне нравилось, как она распекала меня за бездарность. Наверное, потому, что, удостоившись похвалы, я был счастлив, как ребенок. А детское счастье долгое-долгое».

Возраст его счастья — двенадцать с лишним лет. Действительно, детское счастье, упавшее в руки взрослого, разочарованного, уставшего от самого себя человека. Оно точно было. Почему же оно так рано закончилось? Почему закончилось столь ужасно? Сергей ищет ответ в этой загадочной области ее большого таланта. Он произносит слово «гениальность», и над этим стоит задуматься, потому что ему многое известно об искусстве и жизни. В размышлениях, приведенных выше, он не идет по ступеням своей вины, как обычно. Это всего лишь догадка. Он вел себя со своим счастьем слишком безмятежно. Все распределил, как ребенок в песочнице: им на двоих — вечная любовь, ей за гениальность — чуть-чуть аплодисментов, ему — немного денег на краски и блины с икрой. Но никто не знает, как высоко уносит актрису ветерок, поднятый занавесом. Как больно ей падать с этой высоты. Она была более прямолинейна, чем он. Она хотела очень много аплодисментов, море аплодисментов, тех, которые он щедро уступал «наглым посредственностям». Или то самое «чуть», о котором он говорил, но при выносе гроба из театра. Под белой вуалью, в черном платке.

В ее жизни были три года настоящего мирового признания. Питер Штайн пригласил Елену Майорову на роль богини Афины в спектакле «Орестея». Они ездили со спектаклем по разным странам, и Лена, наконец, читала в газетах настоящие восторженные рецензии. До этого только Шерстюк, стесняясь, с несерьезной улыбкой мог пробормотать, что она настоящая богиня. Сейчас это увидели все. В этом спектакле много блестящих исполнителей. Но рецензенты выделяли необычную, яркую, голливудскую красоту именно Майоровой.