Смерть на Кикладах

– Сказать такое мне! Мне! Лучшему матадору Андалусии! Можете себе представить, Алекс, в каком я был бешенстве. Она тогда очень мало знала о корриде. Дело в том, что очень часто шансы быка и матадора равны. И кто покинет арену в повозке, оросив кровью песок, – никогда нельзя заранее предугадать. Даже многие великие тореро гибли рано или поздно от тяжелых ран, полученных во время боя. Эта женщина просто ничего не понимала в корриде, она была не способна понять дух нации. Она же была не испанка! Я ушел, хлопнув дверью с такой силой, что дверной косяк треснул вдоль по всей длине. И два года я о ней ничего не слышал, хоть и не переставал думать о ней. Я забыл о дружеских попойках и других женщинах. Коррида, коррида и только коррида – так я пытался забыть ее… За два года я провел сотни боев, выйдя на арены первой категории. Но ни деньги, ни слава меня отчего-то больше не радовали… И после тяжелого боя в Мадриде, когда я все-таки одолел быка, но был дважды ранен, я попал в больницу. Это было первое мое тяжелое ранение. Потерял я сознание от обильной кровопотери практически сразу, как увидел, что шпага пронзила сердце быка, и он упал на песок. Через мгновение упал и я. Так мы и лежали, рядом на песке: мертвый бык и я, оба истекая кровью. Дома, в Севилье, у детей есть снимок, который сделал тогда какой-то мадридский репортер. Этот снимок обошел тогда все европейские газеты.

Испанец подлил в бокалы еще вина. Алекс уже давно оценил его по достоинству. Вино и в самом деле оказалось подлинным шедевром.

– Когда я первый раз пришел в себя и открыл глаза, – я увидел ее. Мою Элени, которую любил все эти годы. Она сидела у моей койки и держала меня за руку. У моей гордой Элени были заплаканные глаза и исхудавшее лицо. Она прижалась щекой к моей руке и сказала только: «Слава Богу, ты жив, Карлос!». И я был самым счастливым человеком на свете. Все время, пока я выздоравливал, она была рядом. Когда врачи в один прекрасный день пришли ко мне в палату и устроили консилиум, сообщив мне по его итогам, что я совершенно здоров и могу вернуться на арену, – я помню ее взгляд. О, он был очень красноречив! Я понял, что пора делать выбор. И я решил, что на арену больше не вернусь. Приехал в Салоники, долгих два года готовился и наконец поступил в Университет на медицинский факультет, чтобы быть ближе к моей любимой. Вот там-то я впервые и встретился с Константиносом Галифианакисом, тогда еще молодым и субтильным юношей. Уже тогда он вызывал чувство ненависти и омерзения. Он учился на юридическом и был полицейским доносчиком, что в конце шестидесятых в студенческой среде приравнивалось к каннибализму, – усмехнулся синьор Мойя. – Нас он люто ненавидел. Когда-то Элени отвергла его притязания и всячески с тех пор высмеивала, разнося и клеймя его на каждом сборище студенческого политического кружка. А еще через год в Греции к власти пришла военная хунта. Вы же слышали про «мятеж черных полковников», Алекс?

– Да, конечно, – кивнул Алекс.

– Людей, несогласных с властью, хватали на улицах, в учебных заведениях, в магазинах. Аресты не прекращались днем и ночью, в первые же две недели счет шел на сотни. Задержанных везли на стадионы и там расстреливали без суда и следствия. Самое страшное обвинение тогда было – «коммунист». Это была дикая, кровавая «охота на ведьм». Все левые партии были уничтожены или ушли в подполье. Нас схватили примерно через месяц, бросили в тюрьму. Мы были в одной тюрьме, но в разных камерах. Я не буду рассказывать вам про пытки и издевательства тюремщиков, Алекс, ни к чему вам это знать. Скажу только, что кошмары я перестал видеть по ночам всего лишь несколько лет назад, после рождения внучки…

– Но за что вас арестовали? В чем вас обвинили?

– Нас обвинили в пропаганде коммунистических идеалов, подстрекательстве к бунту против правительства, государственной измене и в чем-то еще. Там было листов на пять мелким шрифтом, сейчас я уже всего и не вспомню…

– Вы действительно были коммунистами? – удивился Смолев.

– Нет, дорогой друг, – рассмеялся испанец. – Мы были влюбленными идиотами, которые искренне верили в светлые идеалы. Ну как же: «Свобода! Равенство! Братство!». Вы же помните: счастье, счастье для всех и для каждого! Мы были членами «левого» студенческого кружка. Этим и ограничивалась наша политическая деятельность. Знаете, Алекс, мы мечтали, что после окончания Университета мы станем хирургами и будем лечить бедных и неимущих бесплатно. Да и правду сказать, в деньгах я тогда уже не нуждался.

Смолев кивнул. Он молча ждал продолжения, хотя уже догадывался, о чем пойдет речь.

– Так вот, уже в тюрьме нам шепнули, что нас предал кто-то из своих, из студентов. Это и был Галифианакис. Потом он даже приходил в тюрьму; будучи у хунты мальчиком на побегушках, мелким провокатором и доносчиком, гордо именовал себя юрисконсультом правительства.

– Зачем он приходил? – глухо спросил Смолев.