Смерть на Кикладах

Он, жадно глотая, рвал зубами теплый еще хлеб и, захлебываясь, пил молоко, от спешки проливая его на землю. Никогда в жизни ему не приведется попробовать ничего вкуснее, чем тот хлеб и то молоко. Ничто и никогда более не перебьет в его памяти это самое острое воспоминание горького детского счастья…

Старушка мягко положила руку ему на плечо и покачала головой. «Не спеши, сынок. Больше голодать ты не будешь. Пойдем с нами!» И они ушли с кладбища.

– Что было потом? – спросил Алекс, по-прежнему держа пистолет в правой руке, направив его в лицо профессору Сорбонны.

Уже час длилась их беседа.

Увидев освобожденного и вооруженного Смолева и не обнаружив своих помощников ни живыми, ни мертвыми, профессор Мартен совершенно потерялся. Он безропотно достал двумя пальцами из внутреннего кармана оружие – старый браунинг и бросил его на пол между собой и Алексом.

Перед этим, видя его некоторое колебание, Алекс покачал головой.

– Не дурите, Жан-Пьер. Я убью вас не задумываясь. В моем пистолете – двадцать патронов. Стреляю я отменно, а с такого расстояния я и вовсе сделаю из вашей головы дуршлаг. Слово немецкое, но вы поймете. Чтобы вы не думали, что я блефую – вот вам доказательство.

Алекс слегка качнул глушителем в сторону и мягко нажал на спусковой крючок. Раздался характерный звук сломанной сухой ветки – и небольшая пустая колба, стоявшая на полке за спиной Мартена, разлетелась вдребезги, взорвавшись, как по волшебству.

– Осталось девятнадцать, – спокойно прокомментировал Смолев и холодно продолжил: – Но вам хватит. Бросайте пистолет. Вот так. Теперь сядьте на стул, который у вас за спиной, и давайте побеседуем, ведь вы это любите. И давайте без глупостей! У меня руки чешутся вас пристрелить.

Алекс взглянул на часы: до прибытия команды Интерпола во главе с Виктором Манном оставался еще минимум час.

Месье Мартен откинулся на спинку стула, закрыл глаза и продолжил свой рассказ.

Небольшой домик, куда семья стариков привела маленького беспризорника, показался ему дворцом. Здесь даже был свой очаг, – настоящий камин с трубой; стояли стол с посудой и стулья. Ему отвели теплый угол у камина, куда матушка Перренель заботливо положила охапку душистого сена с клевером, застелив его одеялом и положив еще одеяло сверху. Она же наполнила большой медный чан горячей водой. Впервые за много лет он вымыл начисто свое тощее дрожащее тельце и надел чистую рубаху, что была ему велика, но это не испортило впечатления чудесного праздника.

В доме было тепло; от чугунка, что висел над огнем, вкусно пахло мясной похлебкой, на столе всегда был хлеб, а старики были добры к нему.

На следующий день мессер Фламель, как с почтением называли его все, приходящие в этот дом, принес ему сверток, в котором он нашел новые штаны и куртку. И еще много ночей Жан-Пьер рыдал от счастья, зарываясь лицом поглубже в сено, укрывшись с головой мягким одеялом, чтобы не разбудить их. А они лежали в своей кровати в маленькой спаленке на втором этаже, слышали его рыдания и молча плакали, взявшись за руки.

Что оплакивали они? Жалели ли бедного сироту, вспоминали ли себя в его годы – или оплакивали свою бездетность и одиночество на старости лет? Да мало ли причин было лить слезы у парижского ремесленника в конце четырнадцатого века – не меньше, чем в веке двадцать первом. Но об этом он никогда не узнает.

Жан-Пьер помнил, как однажды, спустя несколько недель, когда он уже откормился и окреп достаточно, чтобы помогать матушке Перренель по хозяйству, мессер Фламель взял его с собой в свою книжную лавку, что находилась на первом этаже дома неподалеку. И с этого дня началось его обучение.

Каждый день, как только удар колокола возвещал начало нового дня, они выходили из домика на улице Мариво и шли в книжную лавку, где он сперва учился читать и писать, потом растирать краски и перерисовывать картинки, а потом, спустившись в подвал, где была лаборатория, мыть реторты и колбы, сортировать вещества по стеклянным банкам и поддерживать ровный и непрерывный огонь в печи. Юный Мартен был на седьмом небе от счастья.

Так прошло несколько безоблачных лет.

Первым ударом, нарушившим его безмятежное существование, стала внезапная смерть матушки Перренель. Из дома вынесли небольшой закрытый гроб и упокоили его в часовенке, строительство которой было закончено как раз незадолго до ее смерти. Он горевал безмерно. Старик, видя его горе, несколько раз словно порывался объяснить ему что-то, борясь с самим собой, но каждый раз сдерживался, скрепя сердце, и снова уходил в работу. А работы было много, хоть Жан-Пьер и не понимал до конца, чем именно они занимались. Он только знал, что эти опыты помогают мессеру Фламелю зарабатывать деньги, на которые жили они сами и подмастерья, содержались дом, книжная лавка и мастерская.