Смерть на Кикладах

Алекс устало прикрыл глаза, видимо, от удара по голове в них двоилось. Открыв их снова и взглянув на ближайший к верстаку угол, он опять потряс головой – вот уже и галлюцинации! Ему показалось, что угол разверзся, и через открывшуюся в нем потайную дверь в подвал бесшумно проникла какая-то черная тень.

Смолев не поверил глазам, несколько раз моргнул, – но тень не исчезла. Она оказалась старым садовником, Христосом. В руке он держал большой кривой нож для обрезки деревьев. Алекс совершенно пришел в себя и покачал головой. Живыми брать гадов! Старый десантник понял, убрал нож и показал Алексу свои пустые руки, как уже показывал их раньше. Передвигаясь совершенно бесшумно, аккуратно ступая по каменному полу босыми ногами, он встал за печью и дождался, когда французы с канистрами пройдут в метре от него.

Алекс не видел схватки, но, судя по всему, она была скоротечной. Два коротких резких удара – и два обмякших тела опустились на пол, аккуратно придерживаемые старым садовником. Он вернулся к потайной двери и кому-то что-то сказал. Вслед за ним из тайного хода выбрались те самые сыроделы, Лука и Луиджи.

Алекс уже перестал чему-либо удивляться.

Лука легко поднял на руки Димитроса, тот тихо застонал.

Живой! – с облегчением подумал Смолев.

Луиджи взял обоих уголовников, стиснув их так, что они не смогли бы и пошевелиться, – и фермеры со своей ношей скрылись в черной дыре потайного хода.

Христос снова достал кривой нож, разрезал толстые пластиковые хомуты на руках и ногах у Алекса и жестом пригласил его за собой. Алекс отрицательно покачал головой, указав пальцем наверх, где было слышно, как Жан-Пьер Мартен, не церемонясь, двигает кровати и роется в шкафу.

Смолев поднял с пола свой пистолет, достал из носка второй магазин с патронами и быстрым движением загнал его на место.

Христос посмотрел ему в глаза, видимо, что-то увидел в них, кивнул и, так же бесшумно ступая, пошел к двери. У самой двери он оглянулся, ткнул кривым коричневым пальцем в потолок, красноречиво чиркнул им себя по горлу: «Оторви ему башку, парень!» – и скрылся за дверью.

Алекс кивнул и сел на стул, лицом к лестнице. Теперь спешить некуда, подумал он.

Часть девятая

«Ад и рай – в небесах», – утверждают ханжи.

Я, в себя заглянув, убедился во лжи:

Ад и рай – не круги во дворце мирозданья,

Ад и рай – это две половины души!

Омар Хайям, «Рубайи»

Жан-Пьер Мартен, нищий писец-подмастерье с улицы Мариво, хорошо запомнил тот день, когда он стал круглым сиротой. В тот безветренный майский полдень тысяча четыреста четырнадцатого года светило яркое солнце, и от подсыхающих сточных канав в воздух поднималось едкое зловоние, от которого было трудно дышать. Особенно смердело в районе парижских скотобоен на правом берегу Сены.

Еще не был принят королевский эдикт, по которому мясники были обязаны вывозить отходы своего ремесла за город, и пока они просто-напросто выбрасывали в канавы и на мостовую кости, жилы, обрезки и ненужную требуху. В мясных кучах рылись разжиревшие собаки и свиньи, бегали толстые крысы, роем звенели мясные мухи.

Таким он и запомнит этот день на всю жизнь, таким он и отложится у него в памяти, словно впечатавшись глубоко в его плоть, как клеймо, что раскаленным металлическим тавром выжигает палач на телах своих жертв – резкой смердящей вонью, от которой перехватывает горло, головокружением и острой болью в сердце от нахлынувших на него безысходной тоски и отчаяния. И всякий раз, вспоминая об этом дне, несмотря на бессчетное количество прожитых им лет, его горло будет сдавливать судорожный спазм, от которого нет спасения, как от веревки палача.

Своих настоящих родителей он никогда не помнил, они умерли от чумы, когда ему не исполнилось и двух лет. Болезненного малыша взяла из сострадания к себе его тетка Антуанетта, младшая сестра матери. Но через несколько лет новая эпидемия не пощадила и ее. Все, что осталось в его детской памяти – это добрые голубые глаза его тетки на худом, изможденном лице. Ей самой в ту пору не было и двадцати.

После ее смерти с семи лет домом для мальчишки стало старое кладбище Невинных Младенцев. В ватаге нищенствующих голодных беспризорников он был самым младшим, самым слабым, а значит – вечно битым и самым голодным волчонком.

На его глазах толпы бедных и неимущих из разоренных войнами и неурожаями провинций стремились в Париж в поисках куска хлеба. Но и в Париже не было для них места. Рано или поздно часть из них – те, кто выживали – опускались окончательно, становились профессиональными нищими и жили только подаянием. А выжить, побираясь под окнами парижских домов, было целым искусством, которым не каждому было дано овладеть, но эту науку юный Жан-Пьер познал в совершенстве.