Отец на миг перестал перебирать четки, ни дать ни взять старый буддийский монах Амитабха. Амитабху часто зовет моя жена. Мои глаза шилом впились в руки отца. Мяу-мяу, это же руки не обычные, это руки великой империи Цин, руки государства, руки императрицы и государя императора, да будет им десять тысяч раз по десять тысяч лет. Как задумают императрица Цыси с государем императором казнить кого, так делают это руками отца. Императрица так отцу и велит: а ну, палач, помоги нам умертвить такого-то! А отец отвечает: так точно! Государь император приказывает: а ну, палач, помоги нам умертвить такого-то! А отец оглашает: так точно! Руки отца и впрямь хороши, в покое походят на пару пичужек, а когда приходят в движение – на два перышка. Мяу-мяу… Помню, жена говорила, мол, как странно, что у отца руки такие маленькие; глядя на его руки, тем более чувствуешь, что он человек непростой. Если не злой дух, то уж точно мог бы сойти за небожителя. Даже если эти ручки тебя таки укокошат, ты все равно не поверишь, что эти руки казнили тысячи людей. Больше всего они подходят для родовспоможения. Я тут повитух называю «бабушками-счастье». Добрые «бабушки-удача»! Вдруг стало понятно, почему в столице все называли отца «бабушкой». Он же принимает роды. Только все бабки-повитухи – женщины, а отец – мужчина, так же? Точно мужчина, я когда мыл его, видел его маленькую писюльку, этакую побитую морозом морковку, хэ-хэ… Что смеешься? Хэ-хэ, маленькая морковка… Глупый ты сын! Мяу-мяу, неужто мужчина может принимать роды? Над таким ведь насмехаться будут. Ведь мужчина-повитуха все, что у женщины между ног, увидит? А за это его разве не изобьют палками до смерти? Чем больше думаешь об этом, тем непонятнее становится. Ладно, хватит, у кого есть желание, пусть об этом и думает.
Отец вдруг широко открыл глаза, огляделся вокруг, повесил четки на шею, встал и подошел к котлу с маслом. В масле всплыли два отражения: его и мое. Масло в котле яснее зеркала, четко отражает каждую пору у нас на лицах. Отец взялся за сандаловые колышки, приподнял их, и тягучая поверхность масла пришла в движение. Изменилось и лицо мое, стало оно каким-то вытянутым, козлиным. Я отшатнулся в изумлении. Оказывается, мой истинный облик – козлиный! Вот они, рога на голове! Мяу-мяу! Мой истинный облик стал для меня полным разочарованием. Истинный облик отца – черный барс, уездного – белый тигр, жены – белая змея, а мой собственный – длиннобородый козел. Ерунда какая-то, никакой я не козел! Отец вынул сандаловые колышки, осмотрел их в солнечном свете, как мастер-кузнец осматривает только что выкованный чудо-меч. Масло с колышка сверкающей линией падало обратно в котел, тягучая струя оставляла на поверхности маленькие водоворотики. Отец позволил почти всему маслу стечь с колышка, достал из-за пазухи тряпицу белого шелка, осторожно протер колышек, и вскоре все масло осталось на тряпице. Он положил тряпицу на приступку котла, одной рукой взялся за рукоятку колышка, другой за его острие, с силой согнул, и колышек немного скривился. Отец ослабил руки, и колышек тут же принял изначальную форму. Отец положил его на приступок, взял второй колышек, тоже слил с него масло, протер насухо тряпицей, согнул в руках, отпустил, и колышек тотчас вернулся в изначальную форму. Отец явно остался доволен этим, по лицу было видно. Такое благодушное выражение случалось с ним довольно редко. От счастья и у меня в душе распустились цветы. Мяу-мяу! Хороша сандаловая казнь, если может доставить отцу такую радость, мяу-мяу!
Отец отнес колышки под навес и положил на маленький столик. Потом опустился на колени на циновку и с огромным почтением отбил несколько поклонов, словно отдавая дань стоявшему позади столика божеству, которое было невидимо для глаз обычного человека. Покончив с этим, он уселся в кресло, посмотрел на солнце, прикрывая глаза ладонью. Солнце поднялось уже на один бамбуковый шест, к этому времени я обычно успевал продать почти всю свинину, и мне предстояло резать собак. Посмотрев на солнце и не глядя в мою сторону, отец отдал приказ:
– Режь петуха, сынок!
Мяу-мяу! Мяу…
6