Смерть сердца

Сидя на столе в подвальной гостиной Матчетт, Порция вытянула ноги и посмотрела на пальцы ног, словно бы перемены, которые в ней разглядела Матчетт (она изменилась, правда?), начинались оттуда. Матчетт, сидя на стуле возле холодной газовой плиты, упершись ногами в перекладину другого стула, вязала носок; она расстегнула ремешки на туфлях, подъемы у нее заметно опухли. Пробило полдень, стрелки часов отметили такой важный час будто восклицательные знаки. Полдень – но все уже слишком готово, ничего не случится до самого вечера, когда на Викторию в клубах дыма прибудет послеобеденный поезд и набитое кожаными чемоданами такси доедет из юго-западного Лондона в северо-западный. Потому-то и случилось это феноменальное затишье. На кухне хихикали Филлис с кухаркой – верно, распивая чаи. А здесь только изредка поскрипывали два стула, подчиняясь солидному покою Матчетт.

По дому она прошлась, будто фурия. Она сжимала спицы (потому что не умела отдыхать, не тратя сил) обесцвеченными пальцами, сморщившимися, будто кожура на сухих яблоках, из-за бесконечного их пребывания в горячей воде, в соде, в мыле. Ногти у нее были белесые, бороздчатые, слоящиеся. Свет прокрался по закопченной альпийской горке, заглянул сквозь оконную решетку, но не отыскал ни капли цвета в Матчетт, и ее темно-синее платье впитало весь свет. Казалось, будто она встроена в этот полумрак, отгорожена от всего резкой белизной фартука. В ее волосах, остриженных в суровый шлем, посверкивали новые белые пряди, но в ее непроницаемом лице не было видно ни усталости, ни послабления – не позволяла самодисциплина. Впрочем, дело тут было не только в дисциплине: у Матчетт был вид человека, исполнившего свой августейший долг. Целый дом, без единого пятнышка, этаж за этажом возвышался над подвалом, и хоть она и сидела, склонив голову над вязанием, отчетливое осознание этого проглядывало сквозь ее опущенные веки.

Порция, посмотрев сквозь решетку на окне, сказала:

– Жалко, что не удалось помыть альпийскую горку.

– Ну, плющ мы пробрызгали, но надолго этого не хватит, да и коты вечно папоротник дерут.

– Я, конечно, знала, что у тебя много хлопот, но не думала, что столько, Матчетт!

– Не знаю, как это вы еще о чем-то успевали думать, когда у вас с этими вашими друзьями столько дел было. (Слова резкие, но сказаны они были без резкости; говоря их, Матчетт безостановочно вязала, и что-то умиротворяющее было в этом «щелк-щелк-щелк».) Не надо вам быть в двух местах сразу, не в вашем-то возрасте. Раз уж вы поехали на море, так будьте на море. А воображайте всякое, когда нужно будет воображать. В такую-то весну, как у нас теперь, с глаз долой – из сердца вон, да и будет с вас. Ах, самая нынче прекрасная весна для проветривания – будь я в Дорсете, у миссис Квейн, повытаскивала бы уже на улицу все матрасы.

– Но я думала о тебе. Разве ты обо мне не думала?

– Ну и когда, скажите на милость, мне было о вас думать? Останьтесь вы здесь, так путались бы у меня под ногами еще похуже мистера и миссис Томас, если б они не уехали. Нет, и вы не вздумайте мне рассказывать, будто сидели там с кислым видом: у вас там и общество было, и уж, как пить дать, много разных занятий. От вас-то, впрочем, рассказов не дождешься, вы все в себе держите. Но это вы всегда такая были.

– А ты меня и не спрашивала, ты еще была занята. Ты сейчас в первый раз меня слушаешь. И я даже не знаю, с чего начать.

– Ну и не торопитесь, у вас все лето впереди, – ответила Матчетт, взглядывая на часы. – Надо сказать, приехали-то вы от них румяненькая. Непохоже, чтоб вам от этой поездки было плохо. Да и перемены пошли на пользу, а то больно вы были тихая. Никогда я прежде не видела, чтобы в вашем возрасте девочки были такими тихими. Хотя миссис Геккомб, бедняжка, разве может кого научить говорить «нет»? Миссис Томас, она только поддакивает, ничего другого я от нее и не слышала. Но остальные ребята там, похоже, позадиристее будут. Чулок вам хватило?

– Да, спасибо. Только, прости, одна пара порвалась на коленках. Я бежала по набережной и шлепнулась с размаху.

– И с чего это вдруг вам вздумалось бегать, можно узнать?

– Ой, это все морской воздух.

– Морской, значит, воздух, вот как? – сказала Матчетт. – От него вы забегали.

Не переставая вязать, она слегка приподняла голову, но так, чтобы по-прежнему смотреть в пространство, не упираясь ни во что взглядом. Как разнесены в пространстве были две эти жизни – ее и Порции – в последние эти недели, и как по-прежнему далеки были они друг от друга. Никогда не знаешь, сколько времени уйдет на то, чтобы залечить рану, нанесенную разлукой. Неуклюже стащив ногу с перекладины стула, Матчетт попробовала подцепить ею укатившийся клубок розовой шерсти. Порция соскочила со стола, подняла клубок и протянула его Матчетт. Храбро спросила:

– Это ты себе на ночь носки вяжешь?

Матчетт еле заметно кивнула, сухо и очень неохотно. Никто не подозревал о том, что она спала, что она вообще ложилась спать – по ночам она просто исчезала. Порция поняла, что зашла слишком далеко, и быстро прибавила: