Смерть сердца

– Да, папа рассказывал мне об этом доме. Говорил, какой он красивый. Он никогда здесь не был, но однажды проходил мимо. Он мне сказал, что это дом с голубой дверью и что он стоит на углу, и, наверное, он воображал себе, как тут все внутри устроено. «Только в этой части Лондона и нужно жить, – говорил он. – Эти дома сдаются в аренду по распоряжению самого короля, и обставлены они не хуже Букингемского дворца». Однажды в Ницце он купил книгу о птицах и показывал мне картинки водоплавающих птиц, которые плавают по этому озеру. Сказал, что наблюдал за ними. Еще он рассказывал о клумбах с алыми цветами – и я представляла, что они так и тянутся до самого озера, без этих тропинок между ними. Он говорил, что это последний в Лондоне парк для джентльменов и что Томасу только здесь и следует жить. Он рассказывал мне и всем, кого мы встречали, как процветает дело Томаса и какая Анна красавица – шикарная, как он говорил, – и сколько у них бывает гостей, и какие веселые они закатывают вечеринки. Он говорил, что в молодости, когда только начинаешь завоевывать мир, не зазорно и пустить пыль в глаза. Стоило нам приехать в какое-нибудь модное место, как он всегда обращал внимание на то, как одеты дамы, и говорил: «А вот это как для Анны сшито». Да, он так гордился и ею, и Томасом. Сразу веселел, когда о них заговаривал. Когда я была маленькой и глупой, то вечно спрашивала: «А мы скоро к ним поедем?», и он отвечал: «Когда-нибудь поедем». Он обещал, что когда-нибудь я буду жить с ними – ну и вот, теперь живу.

Матчетт торжествующе произнесла:

– Ух, и ведь в конце-то концов он своего добился.

– Они мне нравились, потому что папа ими гордился. Но когда я осталась с мамой, о них пришлось забыть – понимаешь, ей от них было, как бы это сказать, не по себе. Ей казалось, будто Анна смеется над тем, как мы живем.

– Ой, миссис Томас не станет утруждать себя насмешками. Она сама живет и другим не мешает – лишь бы только ей не мешал никто. И так оно все и было.

– Но меня-то ей пришлось забрать.

– А кого еще ей было селить в эту комнату, – резко ответила Матчетт. – Так она у нее и пустовала, несмотря на все ее таланты. Пыль в глаза она пускать, конечно, умеет – вон как она тут все украсила: часы, столики, безделушки всякие. Красиво, конечно, ничего не скажу, да и вам, надеюсь, нравится. Да уж, вкуса ей не занимать, и она любит при случае этим похвастаться. Но на большее она не способна.

– Думаешь, она никогда меня не полюбит?

– Так вот, значит, чего вам хочется? – Матчетт накинулась на нее с такой ревностью в голосе, что Порция отодвинулась подальше.

– Это она, конечно, должна тут сидеть, где я сейчас рассиживаюсь, – продолжила Матчетт холодным, бесстрастным тоном. – Нечего мне тут прохлаждаться, у меня еще штопки непочатый край.

Застыв на кровати, она вся подобралась и сурово скрестила руки, словно бы навеки замыкая в груди всю любовь. Порция, глядя на ее силуэт на фоне окна, понимала, что в ней говорит не уязвленное самолюбие, а осознание собственной правоты – и от этого голос Матчетт словно бы отдалился еще на два тона.

– Я свое место знаю, – сказала она, – а вам следует искать любви там, где положено. И я рада буду, если найдете. Ох, я-то радовалась, когда она пришла тогда и сказала, что вы родились. Как знать, может, и не стоило.

– Не сердись, ой, не надо! Мне очень даже тебя хватает, Матчетт!

– Ну-ну, не растравляйте себя снова!

– Не надо, не надо все время так… – с отчаянием заговорила Порция.

Осекшись, она вскинула руки – зашуршало одеяло. Матчетт, нехотя смягчившись, дюйм за дюймом и сама расцепила руки, снова склонилась над кроватью – на этот раз совсем низко – и в таинственной темноте над подушкой их лица сблизились, глаза, хоть и не видя друг друга, встретились. Что-то незыблемое стояло между ними: они никогда не целовались, вот и теперь наступила пауза, одновременно и тягостная, и неощутимая. Через минуту Матчетт высвободилась и сурово вздохнула.

– Ладно, это я, конечно, погорячилась.

Но Порция, искря нервным возбуждением, по-прежнему цеплялась за крепкую, основательную шею Матчетт, за ее широкую спину. Матчетт же обнимала ее с некоторой долей сопротивления, словно желая не просто сдаться перед разделявшей их стеной, а сокрушить ее. Но если она и позволила себе измениться в лице, темнота все скрыла. Наконец она сказала:

– Давайте-ка переверну вам подушку.

Порция заметно напряглась:

– Не надо. Мне и так нравится. Нет, не надо.

– Это еще почему?

– Потому что мне и так хорошо.

Но Матчетт уже сунула руку под подушку, чтобы ее перевернуть. Под подушкой рука Матчетт сжалась, застыла.

– Что это у вас там такое? Ну-ка, что это?

– Это просто письмо.

– И что оно там делает?

– Ну, наверное, я его туда сунула.

– А может, и само заползло, – сказала Матчетт. – И кто же это пишет вам письма, позвольте спросить?