Смерть сердца

Впрочем, не успел Томас выйти, как майор Брутт уже начал смутно догадываться, что, пожалуй, лучше, когда тебя в этот дом приводят с почестями, чем пытаться проникнуть сюда в одиночку. И пока он глядел на непродуваемую лестницу за белыми арками, его чаяния постепенно угасали. Он покосился на пристенный столик, но шляпу на него решил пока не класть – так и стоял, чинно, нерешительно. Но, заслышав шаги за той самой, уже знакомой ему дверью, он встрепенулся, будто пес: усы слегка встопорщились, приготовились к улыбке.

– А, это вы – отлично! – сказал Томас, протягивая ему руку с натужливой сердечностью. – То-то мне показалось, будто я слышу чей-то голос. Простите, мне так жаль, что…

– Простите, надеюсь, я не…

– Ой, что вы, нет! Я просто ждал Анну. Она пошла с кем-то обедать… Сами знаете, это обычно надолго.

Ничего такого майор Брутт не знал, ему-то вообще казалось, что дело уже близится к чаю. – Наверное, за обедом лучше всего беседовать, – сказал он, пока Томас, до конца не смирившись со своей участью, вел его к себе в кабинет – с довольно-таки преувеличенным радушием.

В комнате стоял дымный, предвечерний полумрак. Томас сначала поспал тут с часок, а уже потом открутил колпачок ручки, открыл бювар и уселся за разбор документов.

– Да там все только и делают, что беседуют, – ответил Томас. – Даже не представляю, как они это выдерживают, а вы?

Он с тоской поглядел на своих кошек, захлопнул бювар, смел документы в ящик стола и с шумом задвинул ящик. Ну ладно, как будто говорил он, я был занят, но пустяки, что уж теперь. Майор Брутт тем временем, поддернув брюки на коленях, уселся в кресло. Томас, пытаясь сосредоточиться, спросил:

– Бренди?

– Благодарствую, но нет. Еще рано.

Томас почувствовал укол досады – час от часу не легче. Майор Брутт, судя по всему, хотел остаться к чаю, а Квейны от чая как раз хотели бы отказаться. Затяжные обеды сказывались на Анне не лучшим образом, значит, домой она вернется неприветливой и угрюмой. Они с Томасом думали пройтись разок по парку, а потом, часов около пяти, сходить на французский фильм. В синематографе они снова превращались во влюбленную парочку и часто возвращались в такси, держась за руки. Томас подозревал, что майор Брутт прекрасно удовольствуется и малышкой Порцией – по правде сказать, он, наверное, ради нее и пришел. Но, как назло, и Порция куда-то запропастилась. В субботу у нее не было уроков, так что где бы ей еще быть, как не дома. Но Томасу сообщили, что Порция, отобедав, сразу же ушла – и куда, не сообщила. Она просила Матчетт передать, чтобы к чаю ее не ждали. Томас понял, что уже привык к Порции настолько, чтобы рассердиться на то, что в субботу вечером ее нет дома.

То одно, то другое – Томас спрашивал себя, за каким чертом он подошел к двери, когда мог бы остаться в кабинете и притвориться, что спит. То ли не выдержал вот этого ощущения, что он тут как в осаде, то ли не желал себе признаваться в том, что ему тут одиноко. Теперь сиди тут, смотри на этого стоического человека! Томас взглянул на майора Брутта – быстро, вопросительно, недобро. Сразу было понятно, что работы у майора Брутта нет: он ведь что-то там говорил, мол, у него пара-тройка вариантов на примете? Значит, он в поисках. Поэтому и пришел. Наверное, надеется захватить какую-нибудь синекуру у «Квейна и Мерретта» – видели они уже таких старых дуралеев.

Тут на Томаса накатила волна отвращения к себе. Дернувшись, он со стыдом отвернулся от восседавшего в кресле столпа честности и понял, что, став дельцом, он, Томас, загнал себя в дурацкое положение, в положение вечной обороны, для него – теперь, когда он это заметил, – невыносимое. Ему только и оставалось, что глядеть сквозь щели-бойницы на гротескные щелки лиц, щелки видов. У него вошло в привычку видеть все узким, искаженным. Завидев любое движение, даже животного, он сразу думал: «Так, это зачем?» Обычный жест – а он уже прикидывает: «Ах, так вот чего ему надо… Ну и чего же он хочет?» За глянцевым блеском общества скрывалась обычная биржа. Вечный натиск угадывался в каждой светской беседе. Дружбы перемежались точками-паузами, каждый одним глазом всегда поглядывал на часы, что-то высчитывая. Казалось, от этой вечной бдительности есть одно спасение – любовь, которая закрывала собой это неприятное знание. Любить он мог без оглядки. И как следствие, любил он безо всякой осторожности, свойственной более простым натурам, – потому-то, кстати, удачливым коммерсантам так часто изменяют.