Смерть в Миракл Крик

Правда, не всегда. Вот он, новый день: дождь прекратился, облака рассеялись, воздух просветлел, – но тревоги прошлой ночи не стали казаться несущественными, наоборот, словно коридор времени зацементировал реальность изменившегося мира, в котором ее муж стал лжецом и, быть может, убийцей. В сюрреальной расплывчивости ночи оставалась возможность, что эта новая реальность обманчива, что утро ее очистит и выбросит.

Янг поднялась. Записка на подушке Пака гласила: «Я вышел подышать свежим воздухом. Вернусь к 8:30». Она взглянула на часы. 8:04. Слишком рано, чтобы начинать расследование рассказа Пака: навестить их соседа мистера Спинума, позвонить риелтору, который прислал список квартир в Сеуле, поискать переписку Пака с братом с библиотечного компьютера. Но одно сделать сейчас она все же могла – спросить Мэри, чем именно она занималась с Паком вечером перед взрывом, минуту за минутой.

Янг дважды топнула ногой перед занавешенным углом Мэри, изображая стук в дверь, и сказала по-корейски: «Мэри, просыпайся». Трудно было предугадать, что сильнее рассердит Мэри – если она будет говорить по-английски («Да никто не понимает, что ты говоришь!») или по-корейски («Неудивительно, что у тебя такой плохой английский, надо больше практиковаться!»), Но сейчас Янг совсем не хотела, чтобы иностранный язык помешал их беседе. Переход с английского на корейский удваивал ее IQ, усиливал ее красноречие и контроль, а они были ей нужны, чтобы докопаться до малейших подробностей. «Просыпайся», – сказала она громче, снова топая. Ничего.

Вдруг она вспомнила: сегодня день рождения Мэри. В Корее они всегда очень суетились в ее дни рождения, украшали ночью комнату плакатами и растяжками, чтобы удивить ее, когда она проснется. В Америке Янг перестала так делать: из-за работы в магазине у нее не оставалось времени ни на что сверх основных потребностей, но Мэри все равно могла ожидать чего-то необычного в этот переломный момент, в день своего восемнадцатилетия.

– С днем рождения, – произнесла Янг. – Я очень хочу видеть мою восемнадцатилетнюю дочь. Можно я войду?

Никакого ответа. Ни шуршания простыней, ни храпа, ни глубоких вздохов во сне.

– Мэри? – позвала Янг и отдернула шторку.

Мэри там не было. Ее матрас был свернут в углу, как и прошлым вечером, подушки и одеяла не было. Мэри здесь не спала. Но она же вернулась домой вчера вечером. Около полуночи в окно ворвался свет фар, а потом скрипнула входная дверь. Могла ли она снова уйти так, что Янг не заметила?

Она выбежала. Машина на месте, но Мэри в ней не было. Она побежала к сараю. Пусто. Вокруг не было ни клочка сухой земли, на котором можно было бы переночевать, нигде, куда можно дойти пешком.

Тут воображение нарисовало ей картинку. Ее дочь лежит на спине в темной металлической трубе.

Она точно знала, где ночевала Мэри.

Янг не сразу вошла. Она постояла около угла ангара и хотела было позвать Мэри, но уловила странный запах, напоминавший о горелой плоти и опаленных волосах. Она убедила себя, что этого не может быть, прошел уже год с пожара, и вошла, опустив глаза, чтобы не видеть последствия огня, но это было невозможно. Половины стен не было, грязные лужи после урагана покрывали остатки пола. Лучи света проникали через дыру в крыше, освещая камеру как витрину в музее. Ее толстые стальные стены остались неповрежденными, но синяя краска облупилась, а стеклянные иллюминаторы разбились вдребезги.

Мэри спала здесь почти все прошлое лето. Сначала они все спали в хижине, но Мэри жаловалась без остановки: слишком рано выключают свет, слишком рано будят по утрам, Пак храпит и так далее. Когда Янг отметила, что это только временно, и к тому же в Корее они все традиционно спали в одной комнате, Мэри ответила (по-английски):

– Ну да, когда мы на самом деле были семьей. К тому же, если тебе так нужны корейские традиции, почему бы нам просто не вернуться? Чем вот это все лучше, чем то, что у нас было? – спросила Мэри, обводя руками хижину.

Янг хотела ответить, что понимает, как тяжело не иметь собственного угла, признаться, как тяжело им с Паком не иметь никакого личного пространства, чтобы хотя бы поругаться, не говоря уже об исполнении супружеского долга. Но Мэри так фыркнула и закатила глаза – не прячась, дерзко, словно Янг не заслуживала ни малейшего уважения и Мэри не было нужды притворяться и скрывать свое презрение. Это пробудило в Янг отравляющую ярость, и она внезапно для себя принялась кричать, что лучше бы Мэри не появилась на свет, и прочие материнские клише, которые она клялась себе никогда не говорить. Например, что у некоторых детей нет ни еды, ни крова, и как она не понимает, какая она неблагодарная эгоистка. (В этом главная способность дочерей-подростков: они заставляют тебя говорить и думать вещи, о которых ты скоро начинаешь сожалеть.)