Смерть в Миракл Крик

– Демонстранты, – произнес Пак. – Элизабет показала мне их листовку и все не умолкала, что они могут устроить поджог, чтобы помешать нашей деятельности, и это навело меня на мысль: если полиция найдет сигарету и листовку рядом, у них будут проблемы.

Ну конечно, как удобно: развести огонь, обвинить демонстрантов, получить страховую выплату. Классический способ ложно обвинить тех, кто его разозлил.

– Но полиция ведь увезла их за шарики, – сказала Мэри. – Зачем было еще что-то делать?

– Демонстранты мне позвонили. Сказали, что полиция отпустила их с предупреждением и ничто теперь не мешает им вернуться в любой момент, пока они не распугают всех пациентов. Мне надо было принять более радикальные меры, чтобы действительно доставить им неприятности, и они бы держались от нас подальше. Я и представить себе не мог, что ты окажешься поблизости, не говоря уж о том…

Его голос осекся, а на нее нахлынуло воспоминание: Мэри бежит к ангару, поворачивается. Через мгновение ее лицо освещается оранжевым светом огня, а тело взлетает в воздух, подхваченное взрывной волной.

Казалось, Мэри преследовал тот же момент.

– Я все время вспоминаю, что не шумели вентиляторы. Было так тихо.

Янг тоже это вспомнила: в отделении было слышно кваканье лягушек не заглушаемое обычным шумом кондиционеров. Удушающая, абсолютная тишина перед громом.

– Это все я натворил, – сказал Пак. – Я вызвал короткое замыкание, чтобы подставить демонстрантов. С этого все и началось: задержки, все, что тогда пошло наперекосяк. Даже не думал, что столько всего может пойти не так. И уж точно не думал, что кто-то пострадает.

Янг хотелось кричать, требовать ответа, как он мог так подумать, разводя огонь под шлангом с кислородом. И все же она ему верила, знала, что у него должен был быть план, как вытащить всех вовремя. Поэтому он использовал сигарету, чтобы она медленно тлела, прежде чем вызвать огонь. И вот почему он хотел оставаться снаружи, пока она выключает кислород, – он хотел убедиться, что до 20:20, пока тот еще поступает, огонь не разгорится слишком сильно. Он идеально спланировал медленный огонь, который всех напугает, но никому не навредит. Проблема в том, что план не сработал. Планы никогда не срабатывают.

После долгого молчания Мэри произнесла по-английски дрожащим голосом, настолько тихо, что она едва расслышала:

– Я все время думаю о Генри и Китт.

– Это была случайность. Помни это, – сказал Пак.

– Но это моя вина, все из-за моего эгоизма, из-за того, что я хотела вернуться в Корею. Ты говорил мне, что все наладится, а я продолжала упрямиться и жаловаться, и вот… – Мэри разрыдалась.

Тут Янг наконец-то поняла: Пак решил исполнить желание их дочери и сделал единственное, что смог придумать, чтобы это стало возможным.

У Янг внутри что-то оборвалось, словно кто-то проколол ей легкие. Ее терзал один вопрос: зачем, ведь все это – бессмысленно. Да, Пак ненавидел демонстрантов. Он хотел их прогнать. Но почему сразу пожар? Их дело процветало, зачем все уничтожать? Оставался единственный вариант. Мэри пришла к нему и умоляла переехать обратно в Корею. Поджог не был спонтанной идеей, порожденной яростью к демонстрантам. Он все спланировал. Тогда все приобретает смысл, встает на свои места. И звонок в страховую, и списки квартир в Сеуле – все вписывается в его план. А когда на горизонте появились демонстранты, он лишь ухватился за идеальное прикрытие.

Представив себе, как Мэри пришла к Паку раскрыть душу и плакала от отчаянного желания вернуться на родину, Янг ощутила боль в груди, словно крошечные птички клевали ей сердце, почему Мэри не пришла к ней, своей матери? В Корее они каждый вечер играли в камешки, и она рассказывала ей, какие мальчишки ее дразнили, или какие книги она тайком читала на уроках. Куда делась былая близость? Она исчезла безвозвратно или просто затаилась на подростковые годы? Она знала, что Мэри не нравится в Америке, что она хочет вернуться, но ей доставались только обрывки и притворные шутки, а не душераздирающие признания, как Паку. И Пак тоже ничего не рассказал ей, а вместо этого задумал опасный план, чтобы обеспечить Мэри желаемое. Он принял решение сам, не посоветовавшись с ней, хотя они уже двадцать лет женаты. Это казалось предательством. Предательство со стороны дочери и мужа. Со стороны тех, кого она больше всего любила и кому больше всего доверяла.

– Надо рассказать Эйбу, – сказала Мэри. – Сейчас. Хватить мучить Элизабет.

– Я много об этом думал, – сказал Пак. – Но суд почти закончился. Велики шансы, что ее не приговорят. А как только суд завершится, мы сможем переехать, начать все с чистого листа.

– А если ее признают виновной? Ее же могут казнить.

– Если до этого дойдет, я признаюсь. Я дождусь, пока мы получим деньги от страховой. Потом, как только вы с мамой уедете в безопасное место, я пойду к Эйбу. Я не позволю ей отправиться в тюрьму за то, чего она не совершала. Этого я бы не допустил, – он сглотнул. – Я много напортачил, но никогда, ни разу не собирался намеренно причинить кому-то боль. Не забывай этого.