Смерть в Миракл Крик

И вот они пришли. Почему именно сегодня? Неужели последние новости так взвинтили их любопытство, что каждая согласилась оплачивать няню для ребенка с особыми потребностями на весь день? Или у них сегодня ежемесячная встреча – сегодня и правда четверг, – и они решили сделать вылазку? Или… возможно ли это? Могло ли случиться так, что они услышали, что ее лечение Генри, то же самое лечение, которое многие их них проводят своим детям, трактуется как «медицинское насилие», и пришли выразить поддержку?

Женщины стояли плотной группой, болтая и все время перемещаясь, как пчелы около улья. Она пошла к залу суда, приблизилась к ним. Одна женщина, говорившая по телефону, – это Элэйн, она первая, даже до Элизабет, опробовала так называемое лечение отбеливателем, – подняла глаза и заметила ее. Брови Элэйн взметнулись вверх, губы растянулись в улыбке, словно она была рада ее видеть. Элизабет улыбнулась в ответ и помахала знакомым, сердце у нее дрожало и выпрыгивало из груди, все тело переполняла надежда.

Улыбка сошла с лица Элэйн, она повернулась к остальным и что-то прошептала. И вот уже все женщины смотрели на нее как на разлагающееся тело – не в силах сдержать любопытство, но с отвращением. Они бросали на нее быстрые взгляды и мгновенно отводили глаза, их лица были искажены, словно они унюхали что-то мерзкое. Элизабет поняла, что приподнятые брови и улыбка Элэйн были вызваны удивлением и смущением. Женщины быстро сгрудились, повернувшись к ней спиной и образовав такой тесный кружок, что казалось, он сейчас схлопнется.

Шеннон беззвучно произнесла: «Пойдем, пора». Элизабет кивнула и отошла, ноги казались одновременно пустыми и тяжелыми, она еле шла. Много лет эта компания была единственным местом, где она чувствовала себя матерью. Это был такой значимый для нее мир, не тот, где ее вежливо избегали и жалели как (шепотом, всегда шепотом) «бедную маму того ребенка с – пауза – аутизмом. Это, знаешь, тот, который может раскачиваться весь день напролет». Наоборот, среди них она впервые в жизни почувствовала что-то, похожее на власть. Не то чтобы она раньше ничего не добивалась: она с отличием окончила школу, ее хвалили на работе, но это был успех рабочей пчелы, мелочи, которые замечают только родители. А в мире мам детей с аутизмом Элизабет была настоящей звездой, блестящим работником, лидером, потому что ею все мечтали стать: матерью выздоровевшего ребенка, ребенка, который в начале не говорил, не общался, ничего из себя не представлял, но спустя годы терапий стал развиваться как большинство. Генри был образцом, эссенцией надежды, что однажды их собственные дети смогут испытать эти метаморфозы.

Такие масштабы зависти и уважения отравляют, а с непривычки еще и смущают, и она пыталась занизить собственную роль в прогрессе Генри. «Насколько я знаю, – говорила она остальным, – Генри стало лучше не от лечения, это просто совпадение. Контрольной группы нет, так что наверняка мы никогда не узнаем». (Не то чтобы она действительно в это верила, но она считала разумными рассуждения о том, что совпадение по времени не равняется причине, а значит, эти неверующие с меньшей вероятностью заклеймят ее как одну из антипрививочников.)

Несмотря на предостережения Элизабет, почти все в группе примкнули к биомедицинскому методу и бросились записывать своих детей на те же самые процедуры. «Протокол Элизабет», – говорили они, несмотря на ее возражения, что она просто следовала рекомендациям других, внося поправки, исходя из результатов анализов Генри. Когда многие другие дети тоже стали поправляться (хотя и не так быстро и заметно, как Генри), она стала настоящей королевой пчел, специалистом, к которому все обращались. Каждая из женщин, стоящих сейчас рядом с залом суда, писала ей письма, просила совета, или выклевывала ей мозги за кофе, умоляя помочь с расшифровкой лабораторных анализов, или отправляла ей маффины и подарочные карты в знак благодарности.

И вот они, женщины, некогда единые в своем восхищении к ней, повернулись к ней спиной, еще теснее сплотились в своем презрении. И вот она, некогда почти божество, уходит изгнанницей. Реакция группы была словно предзнаменованием: всего несколько дней отделяли ее от приглашения на казнь.

Сидя в суде, Элизабет посмотрела на табличку на подставке, на это уродливое слово «насилие».