Смертельное Таро

Пласид развернул брошюру, которую так и не выпустил из рук. Рассеянно оглядел столбцы витиеватых слов с готической буквицей. Одним своим видом они бесповоротно ввергали в отчаяние.

– Мы успели довольно длительное время провести на улице. А песен, насколько я вижу, должны исполнить не так мно… – Пласид невольно смолк из-за странного бульканья и обернулся. – Что это с вами?

Причиной шума был Леонард – тот успел выудить откуда‑то флягу и большими звучными глотками вливал в себя ее содержимое, задрав голову. От внезапного вопроса он слегка поперхнулся. Прокашлялся, но флягу из рук не убрал.

– Смею у вас спросить, молодой человек, что это вы пьете?

– Красное вино. – Месье де Фредёр скептически изогнул бровь. – Не надо так смотреть, у меня было тяжелое детство. Не хочу, чтобы отец узнал, поэтому докончу сейчас. Будете?

Пласид с горечью усмехнулся. В душе все смешалось, и чувствовал он себя странно. Там, в мрачном молитвенном коробе, хоронили его жену, пока какой‑то юнец предлагал ему подозрительный алкоголь из манерки.

– Благодарю, однако я не люблю спиртное.

Двери распахнулась. Из церкви вышли несколько мужчин, помогая вынести гроб и спустить его затем по ступенькам.

– Не любите или еще не распробовали? – Леонард тенью промелькнул у мужчины перед глазами, всунув флягу ему в руки.

Юноша подбежал к отцу, коего Пласид узнал сразу: им оказался тот самый гробовщик, что выразил соболезнования. Он спокойным и слегка изможденным взглядом обводил собравшихся. А сам поправлял свои длинные с проседью волосы под цилиндром.

Леонард очутился у отцовского плеча и принялся рассматривать гроб, совершенно не глядя под ноги и оттого иногда спотыкаясь.

Ровно с тем же нескрываемым интересом он спустя годы смотрел и на своего усопшего родителя, лежавшего с монетами на сомкнутых веках. Тогда Леонард получил в наследство бюро. И тот самый столь бережно хранимый покойным цилиндр.

Замешкавшись, Пласид покрутил в руках флягу с гравировкой в виде аптечной змеи. Выдохнув, он допил ее содержимое залпом, отчего по его подбородку скатилась розовая капля. Невольно мужчина поморщился – вкус был предсказуемо отвратительным. Затем Пласид поспешил помочь с погребением.

Месье де Фредёр вместе со всеми бросал в яму розы. Шипы искололи в кровь кожу, но он все кидал цветы вниз, пока под алым покрывалом не перестало быть видно креста. Когда мужчина звал Всевышнего, тот не явился к нему. Его вера осталась в обитом бархатом ящике.

Наблюдать, как цветочный покров засыпают землей, сил уже не нашлось. Пласид отвернулся, закусив от сердечной боли губу, а потом и вовсе отошел в сторону. Погребение завершилось без него – гости послушно стояли, пока над могилой ровняли землю. Затем толпа постепенно разбрелась по всему кладбищу. У статуи остался лишь гробовщик, задумчиво и печально читающий раз за разом даты на гравировке.

* * *

Всю нерастраченную любовь и душевные силы Пласид вознамерился положить на воспитание дочери. Решение это он принял по пути с кладбища, пока, от слез мучимый головной болью, трясся на разбитой грунтовой дороге.

Он остался один без малейшего опыта заботы о детях и с новорожденной на руках. После смерти Лизетт Пласид толком не видел дочь – еще безымянную девочку сразу передали служанкам. Занятый лишь собственным горем, месье де Фредёр даже не знал, нашли ли младенцу кормилицу. На несколько дней мужчина совершенно забыл, что в семье их по-прежнему двое.

По дороге до дома Пласид прошел через катарсис: с трудом сохранявший рассудок от боли, он понял, что должен стать образцовым отцом. Что отныне полюбит ребенка так, как не любил даже покойной жены, ведь, оттененное скорбью, его чувство станет острее и тоньше. В дочери он найдет воплощение их с Элизабет любви, которая все же успела пустить свои корни.

И тогда, в экипаже, мысль выходила ладной и правильной. Но воплощать в жизнь этот план оказалось порядком сложнее. Пласид правда пытался обращаться с дочерью так, как мечтал то делать еще до смерти супруги: подарить детство, подобное сказке; обеспечить, насколько то возможно для женщины, хорошим образованием; вырастить ее дамой, достойной своей родословной и благодарной за труд, что был вложен в ее счастливое будущее.

Он на самом деле старался быть образцовым отцом. Только, как выяснилось, в расколотой смертью семье делать это было ему не по силам.

В лице дочери Пласид отдаленно угадывал черты от умершей, но те казались ему искаженными. И чем старше она становилась, тем сильнее ее угловатые, нескладные линии вытесняли из его памяти последнее, что осталось от Лизетт.

В дочери месье де Фредёр мечтал обрести новый источник света, а потому дал ей имя Хелена [55]. Но та оказалась сущим воплощением тьмы – сырой, холодной и колкой. Пласиду казалось, что Лени с первых лет жизни тянет с него остатки душевных сил и энергии. Он ощущал себя слабо горящим костром, который заливают черной смолой.

Хелена росла вопреки бидермайерским грезам отца о кроткой и любознательной дочери: себялюбивая, капризная, с детства она отличалась отсутствием сердечности и всякого интереса к жизни.

* * *