Смертельный лабиринт

– Скорее жирная, – не удержался Леонтий Васильевич.

– О, Лео! – укоризненно отозвался Сагтынский.

– Так что-то есть?

– Что тебя интересует?

Дубельт маленькими серебряными щипчиками снял слишком длинный кончик фитиля свечи.

– Перед смертью он диктовал рукопись, которая потом пропала.

– А! Вот как!

Дубельт сердито стукнул ладонью по столу.

– Проснись, Адам, наконец!

– Да-да! Был слух, что Крылов сильно издержался. Ему долго не могли заплатить за собрание сочинений. И он якобы хотел договориться с де Кюстином о публикации в Париже своих мемуаров.

– С де Кюстином? О господи!

– Они ведь были знакомы с этим сукиным сыном де Кюстином, – продолжил Адам Александрович. – Впрочем, это немудрено.

Напоминание о маркизе Астольфе Луи Леоноре де Кюстине окончательно испортило настроение Леонтия Васильевича. Хотя император впрямую не обвинял Бенкендорфа с Дубельтом в том, что они проморгали этого подонка, ни Христофор Александрович, ни Дубельт, ни тем более Сагтынский не могли себе простить того позора. Маркиз приехал в Петербург пять лет назад, собирая материал для новых путевых заметок – теперь о России. Дубельт знал, что де Кюстин был пылким монархистом, вынужденным жить в республике, и предложил дать маркизу крупную сумму, чтобы он в своих заметках придерживался выигрышного для империи тона. Бенкендорф одобрил план и выдал деньги из специального фонда Третьего отделения. Маркиз деньги взял, поклявшись, что в своих записках вознесет правление Его императорского величества Николая Павловича на положенную высоту. Конечно, за маркизом присматривали, но скорее потому, что он был личностью скандальной – почти не скрывал своих отношений с мужчинами. Хотя не гнушался и женщин. Может быть, именно эта развращенность не позволяла принимать его всерьез, отводила глаза, как отводит глаза вид всякого грязного и вонючего нищего. Хотя в петербургском обществе де Кюстин пользовался большим спросом – на него тут же посыпались визиты. Шутка ли – маркиз был дружен с Гете, Стендалем, Шопеном, Готье и прочими знаменитостями. А потом маркиз де Кюстин уехал. И вот год назад в Париже в четырех томах вышли его «записки» под названием «Россия в 1839 году», весь тираж которых раскупили в три недели. Одновременно вышли переводы в Англии и Германии. А в России книгу тут же запретили, конфисковали ее на границе. Причем угрожая доставщикам не менее чем каторгой! Потому что «записки» оказались в результате чудовищным пасквилем. Чудовищным тем, что многое в нем было верно, но извращено до неузнаваемости! Неизвестно, откуда император достал экземпляр. Прочитанное повергло его в глубокую задумчивость. Во время одного из последних докладов Бенкендорфа Николай Павлович указал на книгу Кюстина и сказал:

– Подумайте, как нам достойно наградить маркиза, чтобы этой награды хватило ему надолго и он более не был принужден браться за перо.

Хотя сказано это было спокойно, но смысл читался легко – государь в бешенстве. Бенкендорф пообещал найти средство. Однако применить санкции к подлому маркизу было невозможно – любой несчастный случай тут же трактовали бы как месть русского царя за то описанное в книге «варварство» его подданных. И только бы подтвердил главную мысль сочинения: европейские манеры русских – всего лишь тонкий покров, под которым скрыта звериная и притом рабская натура. Маркиз, кроме того, сделал очень мудрый ход – самого Николая Павловича он изобразил просвещенным и умным государем. А значит, любой выпад против него означал бы, что и император только наружно – цивилизованный человек. Бенкендорф каждую неделю собирал Дубельта и Сагтынского на совещания по де Кюстину, однако болезнь и смерть освободили его от обещания покарать француза. После же император не вспоминал ни о книге, ни о ее создателе, ни об обещании Бенкендорфа.

– Так что между Крыловым и Кюстином? – спросил Дубельт.

– Я не могу ничего утверждать, – осторожно ответил Сагтынский, – это был только слух. Ведь Крылов не писал никаких мемуаров… вернее, я не знал, что такая рукопись существует…

– Ее и не существовало. Я уже сказал – Крылов надиктовал рукопись в последние дни перед кончиной.

– И что с ней? Если бы Иван Андреевич отправил ее почтой в Париж, я бы знал. Мало того, – Сагтынский потер рукой острый подбородок, – она бы уже лежала в моем кабинете. Разумеется, без всякой возможности добраться до Парижа.

Дубельт скосил глаза к окну. Он не хотел признаваться коллеге, что рукопись Крылова увели у него из-под носа.

– Как интересно, – задумчиво произнес Адам Александрович, – предлагаю завтра утром навестить одну особу, которая… вероятно… может помочь.

– Кого?

– Красивую одинокую даму.

1794 г. Москва. Трактир «Троицкий»

– Агашка! Открой, беда! – Афанасий колотил в дверь комнаты, пока та не распахнулась. Агата Карловна, непричесанная, с выражением сильнейшей тревоги, куталась в шлафрок. Правую руку с пистолетом она прятала за спиной.

– Что?

– Твой-то обманул меня! Поехал на Мясницкую и пропал.