Смертельный звонок [cборник]

— Ну как не быть, — вежливо отозвался Гуров, в упор ее разглядывая. Неплохо выглядит Нина, неплохо. Пусть рука все еще в лангетке, а на глазу повязка, но второй сверкает вполне узнаваемо, и уже на голове подобие прически, а губка нижняя оттопырена так же, как и на фотографиях «до».

Сергей, отводя глаза, придерживал ее под локоток, во второй руке держал коробку с каким-то квазитирольским пирогом.

Веселая вдова и ее поклонник. Гуров изобразил легкий поклон:

— Так угодно войти? Прошу вас.

Он посторонился, галантно пропуская Романову, пригласил и Зубкова:

— И ты не тушуйся, Сережа, мы же все тут люди свои. Особенно вы.

— Я и не тушуюсь. Мне еще плитку затирать, так что пока можете без меня, — как ни в чем не бывало то ли сообщил, то ли вообще разрешил тот. И удалился, затворив за собой дверь романовской, а теперь, надо полагать, своей квартиры.

«Каков нахал. Как в зеркало смотришься», — не сдержался, усмехнулся Гуров, ощущая дежавю и ностальгию.

На кухоньке же при полном молчании происходило нечто наподобие дуэли взглядов: старая учительница, даже сидя, умудрялась глядеть свысока на нерадивую, нелюбимую свою ученицу, а та и стоя ухитрялась принять вид униженный, покорный, более того, сокрушенный.

Станислав, по-свойски опираясь на столешницу, очевидно, наслаждался зрелищем, хоть и с безопасного расстояния.

«О чем эти двое молчат, чем меряются? Что, вспоминают Ту Самую Первую Свару, когда вот эта молодая дуреха, тогда еще наверняка с бантами, вдруг осознала, что может огрызнуться на грозную училку и ничегошеньки та ей не сделает? А вот эта дуреха старая, у которой на всем белом свете никого, кроме девы-отравительницы в компаньонках, все бередит старую рану. Как же, еще вчера все млели от ужаса, глядя на нее, а тут вдруг перестали! Куда катится мир?! Вот умрет завтра одна, или другая снова наткнется на какую-нибудь мину — и конец всем амбициям, всему конец…»

— Ну-с? — наконец подала голос старуха-завуч. Чрезмерно громко он прозвучал под потолком маленькой кухни, в учительской он был бы куда уместнее.

— Я не буду больше, — по-детски сказала Нина, головы не поднимая, — простите меня, пожалуйста. Я была дура.

У Георгиевны аж кончик аристократического носа побелел от удовольствия, чуть расслабились поджатые губы. Не добрая улыбка, разумеется, но все-таки намек на таковую.

— И таковой осталась. Ладно, кто старое помянет, тому… да, ну ты понимаешь.

— Понимаю уж, — Нина наконец отцепилась от своего тортика, поставила на стол, — я это, зашла сказать: если хотите, мы вам помогать станем… ну, мало ли. — Тут она как бы спохватилась: — Нет-нет, я не насчет квартиры, это не надо. Просто ну… это самое, не чужие люди.

Гуров покосился на Крячко, тот чуть заметно скривился, завел глаза.

— Раз уж не грозит вам одиночество… — начал Лев Иванович, но тут за спиной хорошо поставленный, лекторский голос произнес:

— То и Алена уже ни к чему? Что ж…

Елена Васильевна, бесшумно, недружелюбным привидением соткавшаяся из сумрака прихожей, переступила порог кухни и теперь стояла, держа на весу телефон, как бы только завершив разговор.

Обычный такой телефончик, простенький, видавший виды. Кнопочный.

— Стойте на месте, — по-учительски велела она, обращаясь ко всем разом, — и руки держите на виду. Не увижу хотя бы одной конечности — пеняйте на себя.

Глава 25

Некоторое время на кухне царило полное молчание.

Немая сцена.

Сидела, откинувшись в кресле и опершись на тросточку, старая завуч, чуть подняв бровь, что придавало ее лицу выражение некоторого сомнения в происходящем. Внешне абсолютно спокойная, только пальцы, лежащие на набалдашнике, побледнели. Нина, напротив, чуть не звенела от злости и ненависти, вся подалась вперед, и уцелевший глаз пылал, как смола кипящая.

То ли потому, что за время болезни она скинула лишний жир, то ли потому, что появилось в характере что-то новое, Лев Иванович совершенно без вовлечения, как бы со стороны, с удивлением понял, что она, даже такая побитая жизнью, одноглазая и однорукая, оказывается, редкая красавица.

«Правда, все равно неясно, поздравлять Сережу или посочувствовать», — эта игривая мысль была совершенно некстати, но в такой ситуации черт знает что в голову лезет. Он покосился на Станислава: тот послушно держал на весу руки, вопросительно приподняв брови, смотрел на Алену.

Шипел убежавший кофе, заливая, загаживая плиту. Аккуратная Елена Васильевна брезгливо потребовала:

— Снимите турку! Что за безобразие.

Крячко подчинился, орудуя очень плавно, размеренно, но, видимо, какая-то траектория его движений Алену не устроила — она дернулась, дрогнул, как на курке, палец с боковой панели телефона.

Все замерли. Ничего не произошло.

Крячко начал негромко, с ноткой укоризны:

— Еленочка Васильевна, откуда нервы в столь юном возрасте?

— Вы пожили бы тут, в этом паноптикуме, подольше, посмотрела бы я на вас, — отбрила она.

— Вполне мирные места, — заметил Гуров.

— Это вы потому так говорите, что приехали-уехали. Вы ж ничегошеньки не знаете.

— Так расскажите, — предложил Станислав, — мы ж для того тут и посажены.