Смерти смотрели в лицо

— Верно. В партии был с тридцать второго года,—^ сказал Александр Антонович, пытаясь поймать взгляд Попка.— В тридцать шестом исключили как антисемита и за хищение социалистической собственности.

— Брешет! Чем докажет? — выкрикнул Васютин.

— А ты чем? — не сдержался Шведов.— Или тем, что был моим товарищем, пил со мной пиво и хвалил Советскую власть? Дала, мол, возможность человеком стать. Разве не так?

— Мало ли что было,— уже менее уверенно проговорил Васютин.

— Вот именно. Мало ли что было. Было да сплыло.

— Он советский командир,— сказал Дроздов.

— Да, был отделенным. Попал в окружение. Сдался. Взял и сдался в плен. Меня отпустили, потому что шел домой. Хочу жить и работать, как все люди. А чем я хуже вас? — все больше распаляясь, говорил Шведов, не давая опомниться Васютину.

К его удивлению, следователь выпроводил из кабинета обоих изобличителей.

— В самом деле, чем вы можете доказать, что исключены из партии и что были только младшим командиром? — спросил Попок.

— Не считайте хоть вы меня дураком,— сказал в сердцах Александр Антонович.— Я прожил более тридцати лет и кое в чем разбираюсь. Какого бы дьявола я лез на рожон, имея в кармане партбилет, а на воротнике командирские кубики? Я разве не знаю отношения немцев к таким?

— И все-таки, за что вас исключили из партии?

— Сапоги истаскал до дыр. Послали на склад носить обмундирование, ну я и заменил на новые. Пришили расхищение социалистической собственности.

— А антисемитизм?

— У нас комиссаром еврей был, особенно старался, ну я и назвал его жидом.

— Ладно, на сегодня хватит,— заявил Попок и поднялся.— Пошли.

Пять раз допрашивал следователь арестованного. Документы, принесенные Марией Анатольевной, подтверждали его показания. Васютин и Дроздов сказать существенного ничего не могли. Попок вынес заключение: Шведова из-под стражи освободить. Начальник участка с выводами согласился и велел привести арестованного к нему. Сказал Шведову, что отпускает, и добавил:

— Завтра в семь утра придете ко мне.

Всю ночь подпольщик провел в раздумьях. Часто выходил во двор. Табаку не было, и он брал в рот пустую трубку. Звезды, умытые недавним дождем, яркие и манящие, озабоченно глядели на землю. Доносился резкий запах бензина. Темные силуэты машин виднелись на улице. Их никто не охранял, как в мирные дни. Но машины были чужие, и не было мирных дней. В северной стороне города прошелся по небу прожекторный луч. Заревел мотор — даже на Смолянке слышно, как на аэродроме взлетают ночные бомбардировщики. «Что же делать? Идти или не идти в полицию? Может, покинуть город? Начнут таскать Марию, мать. Уничтожат их... А дети? Но что это я? Забыл о деле. Конечно, будут предлагать какую-нибудь мерзость».

Припомнил разговор с секретарем ЦК Компартии Украины и секретарем обкома перед отправкой в тыл. «Используйте малейшую возможность для внедрения в немецкие органы и ^АЯ своей легализации,— предложил секретарь.— Но, понятно, не в ущерб заданию. Лучший источник информации — сам враг. При легальном положении легче работать».

Он пошел по коридору пустого дома. До войны в нем жило девять семей. Теперь— только его семья, и еще комнату занимала одинокая женщина. Четыре эвакуировались, а три — еврейские — немцы расстреляли. Под свободными квартирами — глухие подвалы, в которых прятался Николай Ухлов. Сегодня он ночует на Октябрьском поселке. Смоленко уже вторые сутки на работе. Он и Ухлов сделали между подвалами проходы. Влезешь в разбитое окно пятой квартиры, а выйдешь в третьей. Дом находится рядом с кочегаркой, за ней начинается овраг и тянется в сторону пруда. От него рукой подать до центра города. Шведов хорошо представил путь из города к подвалам. Из них незаметно ушли Ухлов и Авери-чев. Значит, можно незаметно и прийти. Рядом — здания, в которых разместились немцы. Никто не подумает, что под носом у них могут собираться подпольщики.

Шведов возвратился к своей квартире. В дверях стояла жена. Трепетная, беззащитная, близкая до боли, прижалась к Александру и заплакала. Через силу сдерживала глубокие всхлипы.

— Не надо,— прошептал он и прижал ее голову к груди.— Все будет хорошо. Я совсем спокоен, Мусенька. Это хорошая примета... Иди к ребятам.

Она с трудом оторвалась от мужа.

— Хорошо,— глотая слезы, проговорила тихо и, словно тень, бесшумно скрылась в комнате.

А он все ходил и ходил по коридору. Постепенно стали блекнуть и стушевываться тени. Наступил новый день, может, самый решающий в его жизни. Не с кем сейчас посоветоваться, поспорить и убедиться, что в со-здавшейся обстановке он поступает правильно. Сам себе хозяин и судья, он в то же время не принадлежит себе. Ошибка может произойти не из-за душевных колебаний или измены, а по неопытности, по обстоятельствам, предвидеть которые почти невозможно в чрезвычайно сложных условиях смертельной схватки с фашизмом.

Он пришел к начальнику в назначенное время, но тот уже потерял к нему интерес. Его беспокоили настоящие коммунисты, настоящие враги, которые наверняка обошли бы полицию десятой стороной.