Смертию смерть поправ

Конечно, ты скажешь, что читал уже книгу некоего Шварца (швейцарский марксист) «От Шопенгауэра к Хейдеггеру», а я на нее нарвался только недавно и прочел запоем. Книга очень плохая, сам Шварц редкостный балбес, но балбес настолько добросовестный, что считает своим долгом сперва подробно и скрупулезно изложить философские концепции всех четверых — Шопенгауэра, Ницше, Хейдеггера и Ясперса, а потом уже измываться над ними с высот своей классово-диалекто-экономической колокольни. Вот она, трагикомедия нашего образования — вместо того, чтобы читать первоисточники, мы должны по кусочкам, словно по обломкам глиняных таблиц, вычитывать эти столь важные для нас письмена. Из того, что я прочел и понял, важнее всего для меня оказались три вещи.

1. Мощный пинок по самолюбию, по зарождавшемуся в моей голове философическому чванству. Я увидел, что четыре последних года, сидя на своей улице, я изобретал велосипед. Все мои мысли о спасительности боли, о законе радость-страдание, об объективации мировой воли в каждом индивиде, о терзаниях скуки — все это давным-давно есть у Шопенгауэра. Относительность логики, нелепость оценки Процесса с точки зрения нашего удовольствия и неудовольствия, высший и низший типы людей — это Ницше. Я уже боюсь читать дальше, особенно боюсь Файгингера и его теории «как будто» (не знаешь, где достать), боюсь, честно говоря, не из тщеславия, а из-за того, что лишь до тех пор могу писать прозу, пока уверен, что философия, которая за ней стоит, интересна и оригинальна. А писать очень охота, особенно сейчас — начал новый роман, наверно, он целиком будет о хромом дачнике, о Романе Сергеевиче. Что ж, эти беспечные немецкие рантье придумывают что-то раньше нас в своих тихих университетах, а нам, простым русским людям, уже и не пиши, так, что ли? Дудки — не буду их больше читать, только с толку сбивают. Тем более, что все это такие вещи, которым не поверишь со стороны — все равно надо сначала додумываться самому, а потом изумляться «эва, и еще кто-то так уже думал».

2. Поразительно, насколько сильна даже в таких умах тяга к Действию, как они один за другим, кроме Шопенгауэра, скатываются с высот созерцания чуть ли не в политику, спешат выработать программу жизни для всех, которая бы и соответствовала их новому знанию и давала бы им, пусть утопическую, но все же возможность спастись (хотя бы в теории). Ницше с его господством сверхчеловека, Сартр с экзистенциальным социализмом, Ясперс с религиозным гуманизмом, имеющим на вооружении атомную бомбу — как они все ухитряются забывать свое самое главное, что ПРОЦЕСС будет идти независимо от того, понимают они его или нет. И сколько их было уже таких в человеческой истории, срывавшихся на проповедничестве, на наивном желании сказать всему миру, КАК НАДО ЖИТЬ.

Вот Данте высасывает из пальца свой «Рай». Вот Гете заставляет Фауста заниматься мелиорацией (все-таки польза). Вот Гоголь пишет «Выбранные места из переписки с друзьями», Толстой проповедует непротивление, Алеша Карамазов говорит речь на могиле Илюшечки. А теперь еще и эти. Какая-то жуткая охранительная закономерность проступает за всеми этими судьбами, сама по себе дивный и волнующий предмет исследования (чур, мой!).

3. Несмотря на то, что очень многое, почти все в описанных философиях было мне так или иначе понятно, несколько положений Хейдеггера окончательно убедили меня в том, что есть сферы, мне совершенно недоступные — не лично мне сегодняшнему, а тому методу думания, который я всю жизнь почитал единственно для себя возможным. Это ощущение мелькало у меня и раньше, чаще всего в разговорах с тобой, какое-то чувство стены, за которую я уже не мог проникнуть и бессовестно тащил тебя обратно в сферу понятного и объяснимого. Ницше очень точно пишет о логике, о стадном ее характере, о всеобщем сговоре, и то, что я всю жизнь исповедовал только ее, очень сродни моей безысходной социальности, и всем моим детским книжечкам, и моим выступлениям, и сыто-оптимистической уверенности, что, что бы там ни было, а сам-то я останусь в стаде, а значит не пропаду Даже то, что я так ясно осознал свою духовную ограниченность, эту невозможность когда-нибудь испытать счастье внезапного нелогичного прозрения, не очень гнетет меня, потому что я хотя бы на твоем примере вижу, какой дорогой ценой приходится платить за эту роскошь. И не то, что я испугался ХОТЕТЬ этого — просто нет во мне такого, не дано, но все же в глубине души я с мелким довольством потираю ручки — и слава богу, что не дано.

Вот, милый друг, такие-то дела, вот в чем я вынужден сознаться тебе и себе. Но если ты воспользуешься моим признанием и перестанешь время от времени перебрасывать мне через стену записочки, как ТАМ, то это будет очень бессовестно с твоей стороны. Я же все равно обещаю тебя не забывать и не предавать, и писать свои записочки, как ЗДЕСЬ, потому что я в этом малость теперь соображаю, а буду, видимо соображать еще лучше.

Обнимаю тебя, очень хорошо бы повидаться, Машка тоже скучает по тебе и вспоминает часто — приезжай!

Твой Игореша.