Организация личности, сознавание «Я», вероятно, происходит из-за ЕДИНСТВА причины-следствия, именно из-за невозможности ощутить последовательность ПЕРЕРОЖДЕНИЯ причины в следствие, и постоянной фиксации их тождества. ЭТО уже ТО всегда, в себе, точно так же, как ТО уже всегда ЭТО, — так и создается на всем ПРОТЯЖЕНИИ жизни ощущение собственной неделимости и САМОСТИ, — в детстве, юношестве, старости, наше «Я», неизменное «Я», всегда с нами.
В буддийской философии интересно их естественное знание о мгновенности, импульсивности существования вещей-во-времени: в следующий момент это уже другая вещь в другом времени; тут, вероятно, есть ЗНАНИЕ Канта об ИДЕЕ времени, связанной с качеством человеческого мозга, ибо сколько бы ни спорили ВЕДАНТА и БУДДИЗМ о природе времени, познать импульсивность времени, вероятно, возможно, следуя ПРАВИЛЬНЫМ правилам жизни и размышлений, открытых в себе в просветлении буддой Готамой.
Гераклит говорил, что одному и тому же человеку нельзя войти в одну и ту же реку дважды, ибо все течет и меняется, и река протекла так же; буддисты сказали бы, ибо они более дотошны, чем греки, что по твоим же правилам, РАЗУМНЫЙ ГЕРАКЛИТ, один и тот же человек ни разу не может войти в одну и ту же реку, ибо он так же течет и меняется, как наблюдаемая тобою вода.
Знаменательно, что Макс Борн отмечает, что в Японии много быстрее поняли и стали развивать идеи квантовой механики, нежели в Европе, где они мучительно открывались в недоумениях Макса Планка и т. д.
Вероятно, это происходит оттого, что современный буддизм, особенно в своем сыновнем мире религии МАХАЯНА, получил свое ВОЗРОЖДЕНИЕ в Японии.
Вероятно, также, что осознавание личности, осознавание «Я», возможно как следствие гармонии резонанса некоторого поля в мыслях Пифагора, который говорил, что небесные тела ЗВУЧАТ через определенные интервалы, и мы не воспринимаем существующей ИМПУЛЬСИВНОСТИ лишь потому, что воздействие идет НЕПРЕРЫВНО и создает восприятие света и статики звезд, как постоянных.
Да, да, истинность заповеди НЕ УБИЙ непреходяща; и в наиболее пограничной ситуации должно дать убить себя, а не самому стать убийцей, ибо если будет насильно прекращен твой срок жизни-для-кармы, то ты все же выбросишь для будущего достаточно высокую потенцию и ОСТАВИШЬ неправедного жить для ВОЗМОЖНОГО исправления и перерождения.
Мой отец был сыном военного инженера, генерала, обрусевшего немца и француженки, которая не знала русского. Моя мать была армянкой, дочерью художника и просто хорошей женщины. Я записан русским, вероятно, потому, что родным мне языком стал русский, но обо всем этом я узнал лишь лет в шестнадцать-семнадцать. До той поры я был евреем, потому что так все считали, и потому что во время войны, когда меня били не однажды жидовской мордой, я спросил, кто мы, у отца, он спросил, отчего я этим интересуюсь, и когда я сказал, что меня бьют и дразнят, он сказал мне: ДА, ДА, СЫНОК, — ТЫ ЕВРЕИ. Потом, когда он гулял со мной после смерти мамы, он сказал мне, что сделал это по двум причинам, он сказал об этом так просто и без всякой подготовки, словно всегда знал, что меня это интересует и что когда-нибудь ему стоит об этом мне рассказать. Итак, сынок, я сделал это по двум причинам, во-первых, я не хотел тебе открыть, что ты в какой-то степени немец, потому что тогда все немцы были фашистами во всеобщем понимании, и ты бы, мой мальчик, просто не пережил этого. Во-вторых, я подумал, что тебе надо расти В СТРАДАНИИ, чтобы ты не знал в себе ГОРДОСТИ нееврейства, раз тебя бьют и дразнят именно этим словом, то есть, если бы тебя дразнили армяшкой, я бы сказал, что ты есть он, черномазый чистильщик сапог, чтобы ты опять-таки не имел в детстве некоей гордости быть причисленным к лику избранных шовинистов. Кроме того, мой мальчик, еврей — это не национальность, еврей — это судьба, это изгой, а ты всегда был им от рождения, и я очень любил тебя за это, всегда любил, и тогда, когда ты врал всякие бесконечные истории, и когда воровал деньги в церкви, деньги и свечи, и приносил их домой, потому что у твоего отца не было работы; я любил тебя и тогда, мой мальчик, когда ты стал таскать у МЕНЯ деньжата из кармана, малую мелочь, помнишь, в надежде, твоей вечной надежде, что люди мелочь не считают; помнишь, я написал странную записку и поставил ее на своем чернильном приборе, ПОМНИШЬ: ПОВАДИЛСЯ-КУВШИН-ПО-ВОДУ-ХОДИТЬ-ТАМ-ЕМУ-И-ГОЛОВУ-СЛОМИТЬ? Ты прочел это, а тебе тогда было лет двенадцать, и бросил ХОДИТЬ ПО ВОДУ.
Сейчас, когда я уже не могу больше ставить спектаклей в городе, где я учился, в городе Ленинграде, не могу работать в театре и на киностудии, где я снял одну картину, я захотел вернуться на родину, в Москву, где я родился и рос, пока не ушел в военную школу. Но к этому времени умерли все, кто мог бы ПРОПИСАТЬ меня в моем городе, а? Какое странное слово, а, Пифагор, Христос, Готама; какое странное, которое выше бога, странное слово ПРИПИСКА К ОКОЛОТКУ, где ОКОЛОТОЧНЫЙ ЗНАЕТ, С КЕМ ТЫ СПИШЬ И КАКИЕ КНИГИ ЧИТАЕШЬ?