Смертию смерть поправ

Фома сказал так и стал растирать ноги отчима, который не знал и об этом, или знал, но что-то много более важное замерзло в нем, и никак, все никак и никак, не растопить лед во влагу, в кровь, чтобы текла, а не крошилась в красные крохи. Колесо шелестело свое движение, всего лишь раз или два ударив железом в самом начале, часа три назад, небо за ним поднималось с земли туманом, пеплом от белого уже костра собеседников, которые еще никак не продвинулись в деле, которое свело их здесь, потому что почитать можно было б и дома. Башмаки были малы, и Фома припомнил, что давно знал об этом, еще с детства, когда примерял туфли отчима, чтобы, возможно, потом выпросить, но они всегда бывали безнадежно велики, почти в две ступни, как и костюмы, рубашки, в которые могли влезть два Фомы, так отчим был длинен, так велик. Фома надел отчиму свои носки кулечком, прикрыл ноги курткой, Фоме хотелось дочитать историю про своего старика, которой он несколько гордился, что ли, и небрежность отчима, его отсутствие, сердило Фому, а отчим погладил его по голове и сказал, что он все слышал, что ему нравится, правда, трудно следить за всеми подробностями, но ведь и сам Фома понимает, сам предупредил, что это история для кино, так что подождем, а пока, малыш, спасибо тебе, мне тепло уже, вот только бы собака перестала выть, а то грустно как-то, Фома, неуютно.

Фома обрадовался, потому что считал отчима человеком знающим, со вкусом, а к своим литературным попыткам относился Фома хоть и с юмором, но все же как трудно пережил он свои последние дни с матерью, когда она неторопливо и глухо говорила ему свое недоумение пьесой «КРУГИ».

Фома продолжил чтение.

104.

СТАРИК подошел к своей двери, но она, дверь, потрескалась и давно не ремонтировалась; она — одна, его дверь; а кругом те же светлые обои, и дверь к соседям по-прежнему блестит чистой эмалью.

105.

Старая, облезлая, давно не шпаклеванная дверь с трещиной посередине, дверь-СТАРИК; видно, вспомнила и она, какой была в войну. Дверь, которую долго не смеешь открыть по возвращении. СТАРИК гладит ее рукой, и тихие кусочки-бабочки краски летят к полу. СТАРИК открывает дверь.

106.

На спинке старого кресла притихла солдатская форма, она никогда не спит, любая солдатская форма, даже в лучшие счастливые ночи побывки дома. А эта еще и ждет, чем кончится встреча хозяина, который был ранен и отпущен, и его жены, которую солдатская форма видит впервые, но знает давно, по тревоге, по стукам сердца, по холоду и дрожи, которые в разные времена затихали в ней. В комнате темно, тикает будильник, меряет меру. Он, такой, каким его сделали лагерь и война, и его ЖЕНА лежат на спинах близко друг к другу, далеко друг от друга.

Плачут молча.

Потом ЖЕНА поднимается, чтобы сесть, одеяло легло у живота: сухие, тусклые волосы, сухая, тонкая кожа. ЖЕНА сидит долго, проводит, ухмыляясь, по предплечью, и становится ясным, почему она улыбалась, когда спрашивала, кто же следующий, а?

ЖЕНА Нет, ничего у нас уже не получится, Ника. Все высохло во мне, до песка высохло, Ника.

Я никак не могу привыкнуть к тому, что ты молчишь, Ника, все жду от тебя ответа, долго жду, пугаюсь, что ты обиделся и потому молчишь, а ты молчишь просто так. Мы там глохли от безделья, Ника; когда война началась, и стали иногда давать шить что-нибудь для солдат, у нас дрались бабы, чтобы вырвать себе работу С нами хорошо обращались, не обижали, и, как видишь, умирать отпустили домой. Просто так выводили за ворота, говорили, иди, если дойдешь, твое счастье. Я вот дошла, даже тебя успела живого повидать, но вот насчет счастья, тут они пошутили. Ты знаешь, Ника, я так удивилась, когда увидела, как ты здорово крутишь портянки, ты, который ничего не умел делать сам.

Не успели мы, Ника, с детьми.

ОН тоже поднялся сесть. Сидят прямые и долгие, и удивляются, что нету жажды убить за содеянное с ними, а есть только усталость и сухость, и еще что-то, что?

107.

На берегу реки горит маленький ночной костер. Возле костра две пары кавалерийских сапог, и галифе с кожей. Там дальше, где блестит мелководье, мокрые кони стоят в реке.

108.

И идут навстречу друг другу ОН и ОНА, идут в воде, раздвигая воду руками, идут в смертной тоске и испуге любви, с пересохшими ртами, с дрожью стыда от наготы, идут и останавливаются, и смотрят в себя и в другого, и опять идут.

109.

ОН и ОНА стоят перед строем. Оба в форме. Стоят рядом, притихшие и торжественные. И спрашивает их командир: Красноармеец Николай Рогожин, берешь ли ты в жены красноармейца Наташу Ухову? И отвечает красноармеец Рогожин, что да.

И спрашивает их командир: Красноармеец Наташа Ухова, берешь ли ты в мужья Красноармейца Николая Рогожина? И отвечает Красноармеец Ухова, что да.

И тогда подводят к ним неоседланных коней, помогают им сесть и вцепиться в гриву, приказывают вернуться через два дня, и палят в воздух веселый салют.

И несутся безумные кони, а на них счастливые люди смеются себе и все.

110.