Смертию смерть поправ

Фома знал, что отчим ждал мать с вечера, ждал утра и солнца в нем. Отчим Фомы улыбнулся лучу, улыбнулся Фоме, что прав ты, Фома, я ждал и я дождался, ты описал меня в своей пьесе «КРУГИ», Фома, ты все рассказал обо мне и себе, все хотел рассказать, лишь одного не открыл ты и потому сотворил ложь, Фома, большую, несправедливую ложь, Фома, ты не сказал, что я любил ее, очень любил, а она изо всех сил хотела отблагодарить меня за тебя, за себя, она так старалась полюбить меня, чтобы мне было хоть чуть легче, так старалась, что говорила во сне мне, что я твой отец, Фома, она никогда не могла забыть его, была благодарна мне, хотела помочь мне, и ранила нестерпимо. Твой отец, Фома, говорил, что берет меня в свою ватагу, потому что я никогда не смогу стать взрослым, потому что первая моя ребячья любовь так и осталась одной, ты будешь у нас счастливцем, кричал он, смотри, Арахна, воистину любящий, не любимый, а любящий, счастливец, смотри на него, Арахна, быть любимым большое горе, Арахна, а этот, посмотри на него и запомни, этот не любим, но любит. Однажды я сказал ему, ведь я психолог, Фома, профессор психологии, Фома, я сказал твоему отцу, что люблю женщину, которая была прежде его женой и помнит только его; тебя, пастырь, помнит и любит она. Что мне до того, ответил он, почему ты, а не я, и почему я, а не ты, проклят в иное венчание, проклят пить ЖАЖДУ, а не любить женщину, не любить пахнущего сына, а только потом повиснуть у нее на ограде раньше тебя, слышишь ты, много раньше тебя повисну я на ее могильной ограде. Так мне сказал твой отец, Фома, пастырь нашего списка. Твоя мать любила в нем эту вечную неуемную тоску быть одиноким, она узнала всю меру ее, всю неподвижность этой тоски, всю безмерность дыры, которую хотела залатать, и так всегда, Фома, любящий не пресытится, потому что пьет он ЖАЖДУ другого испить, невозможную, сухую ЖАЖДУ, только иногда кажется людям, что вот и все, вот им отпущено сполна, но ошибаются, или не хотят узнать, что и им не удалось обмануть других, не суметь уйти от себя. Я ж, Фома, задохнулся своей любовью, задохнулся, и тогда твой отец посмотрел на меня серьезно и сказал, что если у него достанет силы, он благословит меня первого, ибо много претерпел, пусть отдохну, он хотел отпустить меня первым, без очереди, и не успел сказать тебе, а ты был у Арахны и у Надз, и только вчера набрел на меня, я уж пса послал сыскать тебя, его дома неделю не было. Ты знаешь, Фома, в твоей пьесе «КРУГИ» есть много пристойной психологии, неужто и ты, Фома, любишь покорно женщину? И она не любит тебя? Ведь Ирина любит? Хотя я должен тебе сказать, Фома, что все свои лучшие работы по психологии, те, от которых, как ты пишешь, у меня розовеют щечки, я написал, когда сильно, почти невозможно тосковал о твоей матери, которая старалась, так старалась показать, что уже стала немного любить меня и ласки ее несут и ей радость. Ирина не любит тебя, Фома, не любит, слышишь, она любит ЕГО, и ты знаешь это, знаешь, что проклят любить и потому отец передал тебе паству свою, потому, что проклят ты все же любить женщину, и хоть много в тебе от отца твоего, все же сын ты, Фома, своей матери, а ее проклятье было любить отца твоего, любить, зная все наперед, любить его тоску по ласке в невозможном одиночестве, так и ты, Фома, проклят любить Ирину, сестру твою, проклят любить ее тоску по НЕМУ. Вот почему так ранили тебя слова матери о «КРУГАХ», нет, тебя не волновало ее мнение о стиле и слоге, нет, заболел ты, когда она сказала, что надо бы просто повалить в сено, но как повалить, если сено возможно лишь в жаркую одурь, а где ж ее жаркая одурь, если все время с вами лежит третий? И она старается, твоя Ирина, хочет изо всех сил пожалеть тебя, и даже легла с тобой у Арахны, и пришла к тебе, и просила, чтобы помог ей после смерти отца, как когда-то она тебе, но нет, ты сам знаешь, что запродана она, как и ты, совсем другому, она дочь твоего отца, слышишь, она дочь отца, и только питие ЖАЖДЫ ЕГО может насытить ее, потому и легла при мертвом. Нет, нет, не уходи, Фома, не уходите, пастырь, ты понял теперь мою тоску, мне не надо просить благословения, судьбу всех я ношу в себе, я давно задохнулся своей и только чужие жизни живут во мне, а я уж больше не могу их терпеть, как вот твою, Фома, и Ирины, и пса, и мальчика, который спас тебя, а не знает, что еще ему предстоит, лучше б бил бы тебя со всеми, потому что не знает пока он, что ляжет вместе с ЖАЖДОЙ пить песок, когда ты закроешь могилу, а я не могу жить, зная и это, я давно уж, слышишь, давно захлебнулся своей водою, и отец твой знал это, и обещал отпустить меня, оформить просто мой уход. Мы с тобой сидим и молчим, твоя мать пришла, Фома, к тебе, понимаешь, опять к тебе, хотя села на мое плечо и греет меня, и изо всех своих прежних сил хочет помочь мне, хочет сказать, что любит меня, вот и грею твое плечо, и сквозь пальцы пробьюсь-проберусь, и сломаюсь огнем в воде; но все же, Фома, пришла она последить, чтобы я не слишком-то просил тебя, то есть не слишком бы много рассказал тебе о тебе и Ирине, пришла она, чтобы прожечь мне кость, если я посмею забыться в своих просьбах, если вдруг обижу тебя, Фома, тебя, ЕГО СЫНА. И Арахна, и даже Надз были сразу запроданы в их ватагу, сразу запроданы быть детьми и созреть в зрелость к смерти, понимаешь, Фома, сразу, это было естественно для них, они немного куражились, но уходили просто и спокойно, немного волнуясь, конечно, но не больше, чем дрожит мальчуган, голый мальчуган перед первой своей голой девчонкой. Я ж, Фома, принял эту запроданность в себя через иное, я умер, Фома, хотя вовсе не хотел этого, мне было больно, Фома, я уж давно повенчан, Фома, как и ты, понимаешь, ты тоже уже повенчан, мой пастырь, и повенчали тебя не мольбы твои о полной мере, и не мольбы твои о слабости, вроде сильный ты, и печален своей силой, а повенчан ты, как и я, Фома, нерешенной своей любовью, потому и не хотел быть пастырем, потому и не мог спокойно принять свою паству, как взял ее твой отец, избранный, а их немного, Фома, раз и два, и не они суть, а вот мы, подстреленные влет, мы ведаем, что с нами, а те и не ведают, что творят. Отпусти меня, Фома, пусть я больше ничего не буду молчать, ты убей мой мозг, Фома, потому что все равно, молчи-не молчи, ты знаешь другой язык, ты умеешь, тебе не надо слов, и если ты не отпустишь меня, то пойми, пойми мою муку, твоя мать пришла лучом сюда, чтобы сжечь меня, понимаешь, сжечь, если буду просить тебя нестерпимо, а я не могу не просить, я ж не волен не думать, я волен молчать, я молчу, но не думать не волен я, она пьется, ЖАЖДА моя, дай мне, пастырь, благословение, нестерпимо жжет твоя мать, и не боль эта обидна мне, а то, что она, понимаешь, она, пришла опять защитить тебя и убьет все во мне сейчас, и не смерти своей боюсь я, но обидна мне смерть от нее, помоги мне, Фома, отпусти меня, Фома, я же люблю ее, мне обидно, Фома, смерть принять от нее, отпусти-помоги мне, Фома. Отпусти меня, Фома, Ирина твоя ушла из дома, ушла с запиской от НЕГО к Умершему японцу, понимаешь, ушла искать по воле ЕГО то, чего никогда не найти, и все же ушла, оставив тебя, убей же меня, Фома, за такую весть, убей-избавь от смерти, от любимой моей избавь, видишь, вот дыра открылась-прожглась у шеи вниз, прямо к сердцу трудится она, не дай мне принять и эту обиду, спаси, унеси меня, Фома, убей мой мозг, чтобы он замолчал, чтобы ты не слышал меня, может быть, тогда и она не услышит, и перестанет, ой, больно мне, Фома, старый пастырь, приди ко мне, старый пастырь, спаси меня, это несправедливо. И снег пришел, он погасил луч, он успокоил своего внеочередного, присыпал его, сровнял с собакой, которая тихо и ласково заскулила, видно, нашла и дождалась его там, видно, стала лизать.