Смертная чаша

Тишенков порывисто обнял его.

По старому воинскому обычаю московского воинства начальный человек носил чин первого воеводы Большого полка, а шатер посреди ратной силы своей ставил киноварно-алый, с золотою вышивкой. Князь Михайло Иванович старину чтил и ни в чем против сего обычая не погрешил.

Миновав стражу у входа, Дмитрий Иванович с Тишенковым зашли в шатер первого воеводы.

…Воротынский держал в руках сверкающий куяк, не сказать, чтобы дорогой, нет, по опытному глазу Хворостинина, – просто драгоценный. Против него, смиренно склонив голову, стоял Темир Алалыкин. Чуть поодаль молодой подьячий, разложив чернильный прибор, тихо скрипел перышком.

– Жалую тебе доспех за храборство, за службу Руси и крепкое стояние за святые церкви. – Князь протянул куяк отважному ратнику.

Хворостинину на миг представилось, будто видит он не царского воеводу и не городового сына боярского, а древнего князя времен Руси Владимирской, господина в собственном уделе, законы властно переменяющего, деньги свои чеканящего, како было на Рязани, Ростове либо, скажем, в Суздале, войском удельным повелевающего, а перед ним – богатыря-дружинника, отыскавшего себе чести, а властителю славы.

Суздалец с поклоном ответил:

– Великому государю нашему Ивану Васильевичу служить честно, прямо и грозно до скончания века готов.

При первых словах Алалыкина губы Михайлы Ивановича искривились в легкой ухмылке… или показалось Хворостинину? А Бог ведает. Не улыбчив князь Михайло Иванович, не ухмыльчив, лицом льдист.

– Ну, ступай, всехвален победитель.

И Алалыкин вышел из шатра.

– Рад тебя видеть, князь, – сейчас же обратился Воротынский к Дмитрию Ивановичу.

Помедлив, он добавил:

– Такоже и свойственника твоего…

Мол, невелика зверушка, чтобы имя и род ее у истинного человека в памяти задержались; Хворостинины заметны, хотя и подзахудали; а Тишенковым одна честь – близ Хворостиных постоять.

Федор стерпел, глазом не моргнув. «Негорделив, слава Богу!» – подумал Хворостинин частью с облегчением, частью же с досадой. Иной-то раз не грех и зубы показать…

Оба поклонились. Воротынский кивнул в ответ.

– С чем пожаловали?

Хворостинин молча подал Михайле Ивановичу грамотку. Тот прочитал весьма быстро, чуть поразмыслил и задал, на удивление Хворостинину, всего один вопрос:

– Кто?

«Стало быть, сего старого коняку Федор со своей подложной бумажкою не провел… – подумал Дмитрий Иванович сожалительно. – Ну а как еще-то? Воротынский на татарской каше все зубы съел…»

– Я, – твердо ответил Тишенков.

Воротынский раздумчиво огладил бороду, поставил руки домиком на стол, уперев кулак в открытую ладонь, потрогал один перстенек пальчиком, пошатал другой, отёр от невидимых пятнышек третий, а потом уложил подбородок поверх сих перстней. Отсутствующий взгляд его сообщал: «Помолчите».

И Хворостинин с Тишенковым молчали долго. Наконец большой государев воевода ум свой возвернул из дальнего странствия. Вспросил Федора покойно, без стеснения:

– Татарин любит пытать огнем и железом… тебя будут рвать, жечь, увечить… Имеешь ли дома что-либо такое, от чего дух твоей укрепится и останется неколебим, когда наступит час гибельный?

– Имею Бога в себе.

– Таковое рвение похвально. Однако ты бессемеен, вот слабость твоя. Господь придаст тебе сил; но оставил ли ты на Москве некоего родного человека, за которого жизнь положишь без сумнения?

– Да, Михайло Иванович.

«Любопытно, о ком это Федор? – недоумевал Хворостинин. – О сестре ли своей кровной? О волшебной ли кошке зырянской? Или об обеих?»

Воротынский перевел вопрошающий взгляд на Хворостинина, мол, ты его знаешь, вытерпит ли терзание немыслимое? Дмитрий Иванович ответил честно:

– Один Бог ведает… Скажу только, что Федор Никитич – непустой человек, трезвый рассудок в себе имеет и не от молодечества на муку затеялся.

Тишенков принялся было говорить в пылу сердечном:

– Михайло Иванович! Ты только позволь мне…

Воротынский сей же миг нетерпеливым движением десницы затворил ему уста. Вновь посидел молча, притом долгонько, нимало не стесняясь того, что Хворостинин с Тишенковым ждут его ответа.

– Эй! Как тебя там… – наконец додумал он пудовую свою думу.

Подьячий поднял голову от бумаг.

– Осип, господин мой князь…

– Сходи-ка, приведи сюда старшего боевого холопа моего. Того, что похож на великий кряж горный.

Понятливо улыбнувшись, подьячий вышел.

– Покуда нет никого, скажу тебе вещь страшную и недобрую, – заговорил Воротынский с Федором. – Мыслю, в самоотвержении своем уяснить ее ты не потрудился. Жертва одним человеком не имеет в себе правдоподобия: крови в ней мало, а потому для неприятеля заметен ее глубинный умысел. Крови надобно поболе. Людей с тобой пошлю… для верности. Пойдешь ле тако замысел свой исполнять?

Федор остолбенел.

– Михайло Иванович… да ведь я токмо себя… токмо для себя одного… поберечь бы людей…

Воротынский гневно сдвинул брови: