Смертная чаша

– Эти между собой сварятся, людей же поносить не смеют. Дрозд, говорю тебе, один такой. Дрозд по рождению хам, никакого в нем вежества. За то и одет Богом в скромные наряды, что ведет себя будто шпынь и охальник. Ни одного яркого перышка.

Глава 11. Юрод

Под тыном Тишенковской усадьбы на Москве дворня била человека, пятная деревянную мостовую алыми каплями. Били упорно, с жесточью и задором, под матерки. Не давали выползти из круга, пинками возвращали назад.

Собралась толпа. Торговый человек в кафтане любского сукна ялся со стрельцом на алтын, забьют ли до смерти али жизни дадут. Девка из посадских грызла яблоко. Двое соседских отроков примеривались, может, и им выйти на кулачный бой: на чужую потеху глядеть скучно, надо б и свою завести. Проходил поп, захотел было унять кровопролитье, да тишенковские облаяли его хульно, мол, не лезь, честной отец, а то и сам схлопочешь рожна горячего.

Поп, однако, пожалел бедного страдальца. Что за вина у него такая, чрез которую надобно душу под кулачьем среди бела дня отдавать? Привел иеромонаха из соседней обители: спасай! К иноческому сану, знамо, почтения больше, чем к белому иерейскому. Старичок-чернец клюкою сунул одному челядинцу, сунул другому, а когда вся ватага злояростно к нему обернулась, вспросил с укоризной:

– Отчего ни закона, ни любви не имеете? Бога забыли? Неистовые, неутолимые, лютые звери!

От таких слов оторопели дворовые. И только старшой из них шагнул навстречу иеромонаху да молвил:

– К чему встреваешь? Бесстыдного охлёстыша поймали! Людям свинячит безо всякой совести. Гляди: гнилых яблок под тыном кучу навалил и ну по окнам кидаться! А потом каменьем два окна вовсе вышиб! Скотина…

В сердцах старшой еще разок пнул бедолагу от души.

– А ну покажите его, – велел черный священник.

Старшой сделал знак, и дворовые повернули тело лицом кверху. Тощий, в чем только душа держится, задохлик. По Москве, охваченной весенними заморозками, расхаживает в одной рубахе, и та – серая рванина, с плеч спущена, замызганной веревкой подпоясана. Борода у бродяги нечесана, рожа вдрызг разбита, столь ядреное зловоние исходит от его тела, будто год не знал он бани.

Иеромонах осенил себя крестным знамением.

– Сам объяви людям, кто ты таков и отчего творишь безобразие. Не понимают люди.

В ответ послышалось многое стенание, слов же никаких.

Старшой врезал лежальцу ногой по ребрам.

– Ну, сам видишь, чернец, каков стервец выискался. Моим-то, понятно, дух из него выбить сразу и захотелось.

С мостовой послышалось вполне отчетливое:

– Захотелось старичку переплыть Москваречку, посередке утонул, только ножкой болтанул…

– У, бесовское перевесище! – замахнулся было старшой.

– Не тронь! – крикнул иеромонах. – То юрод.

– Да истинной ли юрод? Але ложной?

– Истинной, я его знаю. Святой жизни человек, его устами сам Господь глаголет.

Дворовые отступили. Тоскливо им сделалось, задор вчистую пропал.

Юрод, утирая кровь с лица, живо откликнулся:

– Что, дядя, думал, я дурак, а у самого с головой не так?

– Ну вот, – вздохнул купчина, – пострадал я из-за сего дуролома. Возьми-ка! Твоя взяла.

И протянул алтын стрельцу.

Юрод, скривившись, крикнул: «Хорошо страдать у печки, очень теплое местечко!»

– Да какой он юрод! – разъярился торговый человек. – Притворяется!

Старшой, получив нежданную поддержку, недобро глянул на иеромонаха.

– Сдается мне, батюшка, скота сего заблёванного ты по доброте выгораживаешь, а ему бы надо б еще выдать на орехи. Чтоб язык за зубами держал!

– Не обманываю я вас! Хотите, крест на том поцелую?

Но купчина в ответ расхохотался:

– Ни к чему нам таковая жизнь благостная, мы народ обычной, грешной, нам бы охальнику головёшку скрутить, да и весь сказ!

И дворовые вновь подошли поближе, почуяв, что забава их продолжится. Чернец уж и не знал, как ему поступить, вся твердость его порушилась. Но тут из толпы вышел великан, борода лопатой, руки яко дерева, из земли вывороченные, плечи яко башни надвратные во крепком граде.

– Что, с чернецами воевать здоровы да с ветошью подзаборной? А со мной желаете ле переведаться? Сказано же: святой жизни человек, отступитесь. Не то кулаки-то друг об друга почешем!

– А ты кто таков? – вызверился купчина.

– Князя Лыкова боевой холоп, прозвищем Гневаш Заяц.

Торговый человек хрюкнул раз, другой, а потом зашелся смехом:

– Га-га-га! Ой, не могу! Деревенщина… Заяц он… косоухынький… кривозубонький… Зайчишко!

Дворовые зареготали вместе с ним. Старшой косо ухмыльнулся, прикидывая силы на случай драки.

Бугай коротко, без замаху, вписал купчине буквицу в лобешник. Тот наземь грянулся, не крякнув. Ползает, головой трясет, слезы роняет.

– Не робей, ребята, – ободряюще произнес старшой. – Нас шестеро, он один, инок драться не станет. Как-нибудь сладим.

И пошли двое крепких дворовых заходить боевому холопу за спину.

– Ой! – Девка, побелев, уронила огрызок.

– Семеро нас, семеро! – взвизгнул купчина, поднимаясь с мостовой.