Смертная чаша

Зато снег иной, майский, теплый, лег повсеместно в великом обилии. Вся Москва в нем! Лежит, не сходит, запах от него медово-горький, яко вкус у заморского вина, каковое на свадьбе пригублено, яко звук у большого колокола, что в Новодевичьей обители, столь же протягновенный и столь же оглушающий. Град великий, удел Пречистой Богородицы, от Кремля до Заяузья оделся черемуховою метелью. Рано черемуха пришла, прежде времени своего. Теперь жди прохлады, известно: черемуха холод подзывает. Да больно хороша, не осердишься на нее.

Садочек за усадьбой хворостининской – будто серебряная чаша с черемуховым вином да золотыми клеймами орешника.

Хорошо же! Славен Господь!

А Дуняше томно. Чуть покачалась да сошла. Даже прыгать ни разу не стала. Отчего так? То ли воронье по весенней поре раскаркалось – у него свои венчанья, своя Красная горка. То ли сметаны поела, со службы церковной придя, кисловатой… Колом сметана в животе встала, что за пропасть! То ли простуда к ней липнет… Да Бог весть. Токмо от качелей в голове у Дуняши скоро сделалось затменье, и присела она поблизости на лавочку.

– Дунечка, подруга, как твой-то? Как пришла, не видала его.

– В Слободу позвали, полки на татар готовят. Ему воеводствовать. А он еще не зело оздравел. Седмицу назад пошатывался, ослаба его взяла. Потом чуть получшело, но…

Дуняша тяжело вздохнула.

– А твой-то, Панечка?

– Туточки. На Москве службу приискали.

– Счастливая! По всякий день можешь перевидеться…

Княгиня Мангупская сошла с качелей, села рядом. Любопытство разбирало ее, но как про таковое спросишь, хотя бы и у лучшей подруги? Мялась-мялась, потом всё же набралась дерзости и спросила:

– А как ты… с ним?

– Ой хорошо! Ладим. Так хорошо, что прежде и подумать не могла!

– А… с лицом-то… чего?

Дуняша непонимающе улыбнулась:

– С лицом? Травяной водой умываю для свежести…

– Да не с твоим, с его!

– А что с его-то?

Прасковья воззрилась не нее, как баран на новые ворота. Очи растворила, глядит, будто сова на светлый день.

– Не возьму в толк.

– Дунечка, да лицо ж его… во все ж стороны… ну… рассечки же тут и там…

– А… Я о том и думать забыла, за седьмицу свыклась, может, ранее.

Княгиня Мангупская погладила ее по плечу с нежностью и с завистью. Хорош, знать, Дмитрей Иваныч Хворостинин. Хоть и хворал, хоть и крови из него вон сколько вытекло.

– Панечка, милая, а бывает ли мед с черемухи?

– Чего ж нет?

– Не знаю такого. Не пробовала ни разочка.

– Дак мало его. Первоцветным медам откуда помногу взяться? Пчела черемуху любит, пчела к черемухе липнет, насытиться не может. А вот муха черемухова цвета бежит, больно запах его тяжек, мухе от него томление и маета. И комару тож.

– Вот и мне истомно… Должно, от черемухи.

Прасковья оглядела ее пристально.

– А ты, Дунечка, часом, не тяжела ль? А?

Дуняша обробела. В голове у нее закрутился счет денькам да всякие приметы. Грудь болела. И снилось… что снилось-то? Сливовый пирог снился. Не к тому. Митенька снился! Тож не к тому, хотя и хороший был сон.

– Панечка, милая… а ведь мне рыба снилась. Больша-ая… На воздусях плавала. Хотела я поймать ее руками, да она не далась.

– Верный знак! – воскликнула княгиня Мангупская и полезла к ней обниматься. – Вот оно как! Живо-два наладилось! Какая же ты ухватистая! Лоза плодовитая!

Вдруг Дуняша увидела: со стороны задворков идет к ним человек. Вор? Головник? Не с белого хода пришел, тын где-то перелез, стало быть, таится.

– Паня, смотри! Чужой кто-то.

Прасковья разом отскочила.

– Ахти! Что за страсть босорылая?

И тут Дуняша его признала. В кафтанишке ляцком, длинный, усатый, подбородок выбрит до синевы… ну точно, он. Святой Никола, спаси и помоги!

– Старый женишок мой. Немчин Андрейка.

– Дворню бы позвать…

Но никого позвать Прасковья не успела. Басурман стремительно приблизился и заговорил:

– Знаю свою непочтительность. Не обессудись, благородная Evdokija… – Видно было, что имя ее дается незваному гостю с трудом. – Я понимаю твое горе. Имею добрых друзей при великом государе. Я попрошу их, они попросят государя, и отца твоего выпустят. Только уйди от Khvorost’an, будь мне жена.

Имя Дуняшиного супруга немчин не осилил.

– Нет, – ответила она, не раздумывая.

– Отчего же? Ты хорошая дочь, должна иметь заботу об отце.

Дуняша молчала. За нее ответила Прасковья:

– Лютор прескверный! Зачем пришел сюда без чести и совести?! Да был бы тут Щербина, собак бы на тебя спустил. Ему и в узилище-то бесчестье, чтобы корчмарь безродный в чем-нито дочери его помогал!

Немчин сделал вид, что не слышит Прасковью.

– Если захочешь, благородная Evdokija, могу и брату твоему помочь. Как это? Zamolvliju slovechka. Его простят: мне благоволят такие высокие господа, что…

– Нет, – вновь сказала Дуняша.

– Но почему ты…

– Волк лютый! Змий, еретик! – прервала его Прасковья. – Блудоумец! Восколебался, яко пьяный! Что ты врешь?! Нет ему дороги назад!

Немчин глянул на нее с таковою злобой, что Прасковья враз онемела.

Тут Дуняша заметила: от дома к ним кто-то приближается. Но врагу ее сего не видно. Слава Богу!