Смертная чаша

То во сне приходила, то наяву блазнилась Савве Чоботу великая река Сухона. И вроде чем красна? В ненастный день – цвета хмурого неба, а в солнечный – яко медвежья шкура с редкою золотой нитью. Около града Устюга широка Сухона, да мелка в межень, разливается далеко, но течет тихохонько, мало не стоит на месте. Клик чаячий с вороньим граем над водами ее мешается. По берегам березы мочковатые, точно окиянские чудища, греками зовомые медузы, головами в землю закопанные и шевелящие в воздухе белыми щупальцами, кои рыбками-листами обросли. Рябины обок с березами стоят, ровно баские девки у морского царя в гостях. Рябинная-то ягода по жаркой погоде рано поспевает, можно и не ждать, пока из нее горечь выйдет, иньями схваченная, можно бы и на ледник положить либо в воде соленой отварить, и станет сладка… Где на райском острову рябина? Не сыскать ее. А по Сухоне страсть как много рябины! Меж березами да рябинами палаты купецкие видны и честные церквы. А всех устюзских храмов честнее отцов Успенский собор: могуч да кряжист, из доброго камени сложен, прочно на земле утвержден, яко торговый человек-устюженин, коего буря на Студеном море застала, ногами словно бы в древяное тело карбаса врастает, чуть только из стоп корни не пускает во плоть дерева.

Выточила на сердце у Саввы Чобота великая река Сухона узор глубокий, неизгладимый, будто бороной по росчисти…

Еще с полгода Савва Чобот маялся. По волнам на дубане в плавание пускался, однако течением обратно пригнан был. Крест святой на берегу из камней выложил, а печали тем не расточил. Наконец поскреб Савва Чобот по сусекам сердца да и наскреб на новое моление.

Тогда воззвал ко архангелу Михаилу: «Отпусти меня домой, Михаиле! Тоскливо мне тут! Уже забыл, како птичка-семендуха по болоту ходит, чем дым печной пахнет, да что за вкус у начинки, кою в кулебяку кладут! Смилуйся, пожалуй!»

Нет ему ответа.

Вдругорядь инако взмолился: «Святый Михаиле! Сердце мое слезами обливается, не нужен мне больше простор, навек его нахлебался. Смилуйся, пожалуй!»

Нет ему ответа.

В третий раз забрасывает моление свое Савва Чобот на небо: «Михаиле! Понял я порчу ума своего, каюсь, согрешил и словом, и делом, и помышлением. Ради исправления моего верни мя на Русь!»

Тут явился ему ангел, за шиворот подцепил Савву да распростер ангельские крыла. Раз взмахнул, другой и третий. Тако в три взмаха долетел с Буяна-острова до града до Великого до Устюга. А доставив, сейчас же над землею истаял, яко в тонком сне.

Глядит Савва Чобот, а перед ним дом отцов, да посад устюзский, да храм Успения Пречистой, где родитель служил. В дом зайдя, желает отца обнять да испросить у него прощения. Однако выходит к нему един брат и со плачем великим говорит: «Нету, Саввушка, отца нашего, в землю лег».

Пошел Савва Чобот на кладбище, перед плитою могильною на коленях стоял и слез много истерял над нею.

Затем пришел к брату просить у него прощения. В ноги пал молодшему брату.

А тот сейчас же его подымает и говорит: «Бог тебя простит, а мне и прощать не за что. Здесь дом твой, живи тут, пока своим не обзаведешься». Посватал за него брат Михаил ту самую Марью, каковую еще отец приискал. А как сыграли свадебку, так и взял его к себе, в соборную церкву, диаконом.

Дал Бог Савве дар великий – сладкозвучный глас. Ко гласу его на службу многие толпы являлись, аж не вмещал всех собор. Прослышал о том владыка Вологодский и хотел забрать сего голосистого диакона к себе. С поклоном благодарил его Савва Чобот за честь великую, а во град Вологду не поехал. «Хватит, наездился. Славен град Устюг! Здесь жизнь мне сладка».

И ныне там Бога славит, а живет покойно и с супругою лад имеет. Тремя сынами свыше благословлен. Душою мирен.

Токмо тогда сердится, когда бает о Буян-острове, а сыны его в те байки не верят, хотя и внимают неотрывно…

Слушай Хворостинин со приятствием, а слышев до конца, немало хвалил. Обещал Касьяну в дар старинного письма «Еллинский летописец», что в дому у него с отцовых времен лежит, но ни к какой надобности не пристал. За тое обещание Касьянка, грубиян и невежа, в ноги князю поклонился со истовостью.

Засобирался князь домой: темень на дворе, выборные сторожа по улицам московским рогатки ставят да разжигают костры в медных котлах – для тепла и света. Жена ждет…

Вышел на двор, подвели ему коня, и, уже вскакивая в седло, Дмитрий Иванович вспомнил, что не договорился с хозяином о том, к какому часу сбираться им завтра. Взошел на крыльцо, в сени, ко дверям трапезной… и застыл.

Ахти! Дремал Федор Тишенков, уронив чело на стол, а у плеча его стояла Анфусенька, нежно причесывая растрепанные его власы. Уложив их, как надо, зырянка погладила Федора Никитича по затылку и поцеловала в макушку.

Увлекшись, она не заметила Хворостинина, а Дмитрий Иванович не стал ей мешать. Его ли дело?

«Ин ладно, посмотрим, каковой еще у меня в шурьях праведник…»

Часть 4. Защита. Апрель – август 1572

Глава 18. Русское воинство