Смертная чаша

Один-единственный раз Иван Васильевич испытал полнодушное сочувствие к горделивому князю. Разве сам он не делался черен, когда выслушивал от наглых послов Девлет-Гирея поносные словеса? А! Не забыть, не простить! Ему, государю православной державы, василевсу русскому, писал царь басурманский: «Хотел венца твоего и главы, а ты не пришел и против нас не встал. Токмо похваляешься, что де яз – московский государь! И были б в тебе срам и дородство, и ты бы пришел против нас и стоял. А сколько твои рати и заставы на меня приходили, и я их побил и с землею ровно учинил». Погибель вечная! Кто в холопы не собрался, тот обиду таковую кровью должен бы смыть! Салтан турский тем вельможам, коим желал конечную немилость показать, говорят, вервие присылал, мол, удавись сам, легче жизнь свою скончаешь, нежели от рук моих, на плещи твои возложенных… И Девлетка, змей несытый, туда же: нож послам своим велел передать, словно бы дар: прими и носи его на себе! Яко даннику своему, яко подручнику безвольному! Мол, подумай и рассуди, не лучше ль тебе своею рукой горло себе перерезать, чем воле моей противустать? Кол ему в глотку, а не Казань!

– Помню, Михайло Иванович, где щека твоя чужой саблей была прорезана! Не яри сердца напрасно. Инако решили: не след жаловать Девлетку землёю, за которую дорого плачено. Невместно зверя кормить – лютости в нем не убудет, а токмо к дармовому мясу приучится. Отдай волку петуха, он и за коровой придет… Набольший татарин уже, гляди, наобещал союзным князькам да мурзам ногайским, что воцарится здесь, что за год завоюет всю русскую землю из конца в конец. Чуть ли не грамотки купцам вручал на беспошлинную торговлю по Волге – во владениях московского государя! Стало быть, если не случится во Крымском царстве мора великого, али глада, али мятежа, ждать надобно оттуда великого полчища.

Воротынский с пониманием кивнул: ведом ему общий чертеж того смертного противоборства, каковое ныне меж Крымом и Москвою происходит. Много ль нового рассказал ему Иван Васильевич? Так, самое страшное и самое позорное.

– Чем могу, тем помогу тебе. Людишек еще прибудет… хотя и невеликое число. И… нет больше особного воинства для опричнины и особного – для земщины. Всё! Было и вышло. И более не будет. Тебе первому сию перемену объявляю, Михайло Иванович! Простых ратников опричных с земскими смешаешь, голов воинских такожде смешаешь, а воеводы уже по приказу моему в разряде перемешаны: во одном и том же полку поставлены опричники со земщиной.

– На то, великий государь, твоя воля…

«Что? Теплее откликается, хоть и немногословен? А пожалуй, и так. Год – с прошлой весны – приходится чернецов моих славных, всадников кромешных, псов верных с шаткою земщиной мешать! Не надо б. Чистота опричная порасторгнется… Да куда деваться: мало людей! Мало воевод толковых! Всего мало! Тут и там скудость! До сего дня думал, может, исправится сие… Да нет, видно, уже не исправится. Не дает Господь! Ну, так тому и быть. Хоть чему-то седой кобель рад!»

– Теперь последнее, боярин. Назавтрее уезжаю на Москву, а оттуда – ко Великому Новугороду. Хочу на непослушника идти, на свейского короля Ягана. Встанешь против татар сам, без меня.

– Понимаю тебя, великий государь.

Иван Васильевич покатал слова его на чашечке языка. Норов кажет? Неистовость в овечью ризу рядит? В боязни винит? «Все знают про меня: я за землю стоятелен, ко ополчению скор и дерзостен, я не трус!» Или не винит? Просто понимает много?! Да что он понимает! Сочувствует? Хуже всего! Значит, я слаб, кругом дрянь и сволочь собралась, и все эту слабость видят! Ну попробуйте, возьмите царя своего, Богом данного! Покажу я вам!

Но Воротынский ответствовал мирно. Когда уязвить желал, давал понять: укоряю тебя, хоть ты и вознесся на высшую ступень! Сейчас вроде говорил инако…

Да что за игра!

Тут воевода добавил, как видно, поняв двусмысленность словес своих:

– Тако и Димитрий Иванович Донской поступал. Уходил пред лицом Тохтамышевой рати свое воинство по окраинам сбирать.

«И что из того вышло? Москву сожгли! Також и в мое царствие спалили агаряне град столичной…»