Смертная чаша

И не хотел, кажется, Воротынский язвину наложить, а день ныне такой, что всякое лыко в строку идет! Лучше б молчал. Лучше бы молчал! Лучше бы пудовым замком уста свои замкнул! Как тут не уйти с малым полком верных, когда отселе и до окоёма – измена бурлит! По весне прошлой едва татарам его не отдали, так по нынешней точно отдадут! Не этот. Нет. Порода не та. Другие найдутся! Имя им – легион. Как не сокрыться в Новегороде, когда ведать не ведаешь, кто именно главный предатель? Кто сопротивен совет на царя, владыку своего природного, восставляет? Кто за спиной малых изменничков, Девлетке помогавших, стоит? Шереметевы? Мстиславские? Нет, Мстиславские – люди проверенные… Но кто тогда? Салтыковы? Василий Умной? Слаб. Князь Федор Трубецкой? За ним не пойдут. Князь Иван Шуйский, Пронские, Хованские? Эти могли бы… особенно если скопом заговор устроят. Кто?! А вятший изменник, всем прочим изменникам голова, обязательно есть… Каких бы сладких баек противу того ни баяли!

«Знаем мы вас, были вы у нас, и пропал сундук у нас, но мы не говорим на вас, хотя кроме вас никого не было у нас…» – едко подумал Иван Васильевич.

– Ретивого помощника даю тебе, князь. Полагайся на него более, чем на прочих воевод. Жди, подъедет к тебе князь Хворостинин.

И в тот же миг, не дав воеводе высказать удивление сим приказом, направил царь коня к рындам своим, вскачь заставив его идти: всё, вершён разговор! Не о чем больше молвь тянуть.

«Господи! Прости меня! – молился Иван Васильевич. – Начал бы он мне перечить, как у них у всех заведено, и я б не сдержался!»

Бросил Малюте:

– Митьку Хворостинина ко мне! Живо!

Тот полетел на поиски.

«Тоже сволочь! Но хотя бы повиноваться умеет».

– …Ты мне челом бил за Федьку Тишенкова, мол, отчего родовитый человек всего-то навсего к тебе на посылки приставлен? Мол, отчего хотя бы сотня ему под руку не дадена? Твое челобитье?

– Моё, великий государь. Я…

– Сомкни уста! – перебил Хворостинина Иван Васильевич. – Пожди и послушай. Разговор у нас с тобой ненастный грядёт.

Хворостинин, спешившись и сняв шелом, стоял пред ним, мелко перетаптываясь. За спиной у князя угрюмец-Малюта с ленцою пускал каурого конька семью-восемью шагами то влево, а то вправо. Хлыстиком, петлёю сложенным, игриво пощелкивал по голенищу сапога.

И видно было: неудобно князю. Чует спина его живую секиру поблизости… Горазд помахивать заточенным лезвийцем Малюта, и кто об том его искусстве не ведает? Железочка моя надежная, собáчушка клыкастая! Хвостом радостно пыль предо мною взметываешь, умильне в лицо мне глядишь… Хо-хо!

Неожиданно царь понял, что Хворостинин топчется не от робости. Воинник по рождению, примеривается он, как бы лучше в ответ вдарить, аще с тылу на него нападут! Не нарочно думает об том, просто тело его, к ратным хитростям привычное, безмысленно выплясывает, обороняя господина своего.

– Малюта! Ступай. Пока не надобен еси.

Тот послушно ускакал, и ноги хворостининские тут же угомонились.

– Скажу тебе просто, князь: Кудеяр Тишенков и никто иной год назад Девлет-Гирею удобную дорогу показал. Ныне богато живет у царя крымского за пазухой: яко бей или углан какой-нибудь. В Крыму верные люди о нем допряма проведали и на Москву доложили. Здесь, на Руси, не все еще об измене его ведают, но скоро про то повсюду объявлено будет.

– О Господи! Господи…

Хворостинин поник головой. А потом встрепенулся да перекрестился, словно бы морок отгоняя.

– Вот тебе и Господи! С каким семейством ты породнился? А с таким, которое мне кривоту свою показывает! На Федоре – тень брата его, да и на тебе, князь… пятнышко.

Хворостинин помотал головой, не сразу поняв, куда зашел разговор. И царь пожалел, что начал тако: не след ко Хворостинину крючки подбирать, не тот человек. Иван Васильевич, досадуя на себя за оплошку, утвердился в решении – впредь говорить со Хворостининым о деле прямо, без заходцев.

– Я тебе верю, окольничий мой драгоценный. Я тебе верю во всю полноту сердца моего. Федору же Тишенкову пока доверия нет. Он под стражу не взят, не пытан, не ломан, о брате своем не вспрошен, как надо бы вспросить… отчего таковая к нему милость? А милость ему явлена токмо по твоим расспросным речам, что тебя защищал и что сам противу брата пошел… Ныне ему б не на челобитья тебя подвигать, а служить честно да жить сторожко, в великой тихости.

– Он… не подвигал… – растерянно заговорил Хворостинин. – Я… сам.

Царь молчал. Сам, не сам, не его уму трудиться над воробьиными делами, его ум – для дел орлиных.

Иван Васильевич погрузился в размышления.