Смертная чаша

Сырой ветер пожирал клочья грязного снега, мокросью полнился воздух. Простуженный чернозем оплывал волглым тестом. Пашня щерилась промоинами, медленно расставаясь с поздним морозцем. В низинах почивали слежавшиеся комья серой зимы.

Трава на холмах пробивалась скудно.

Лошади вязли, лошади едва не тонули во хлябях вешних, не успевших промерзнуть вглубь. Пешцы болели простудой и прыщом, стирали в кровь ноги, отставали от воинства, вусмерть истомленные.

Что за день! На Иоанна Ветхопещерника пташки должны заливаться вовсю, солнце жарить, леса и рощи в смарагдовой дымке стоять! Пасха двенадцать дён как минула, всему на свете положены тепло, краса и радость. Так вроде и начинался месяц цветень, по церковному рекомый априлий, потом всё заморозками порушилось, а как заморозки минули, мокредь пришла.

Государь, царь и великий князь Московский и всеа Руссии Иван Васильевич ехал неспешно на белоснежном жеребце по черноснежной равнине в версте от Коломны. За ним двигались рынды в белых, с горностаевой опушкой ферязях, вышитых серебром, ближние бояре опричные, поодаль – земские бояре.

Иван Васильевич на лице выдерживал покой, а в сердце укрощал гнев.

Где его воинство?

Где полки его несметные?

Десять лет назад привел он к Полоцку одних только дворян да детей боярских, лучшей конницы, на восемнадцать тысящ! А двадцать лет назад водил он к Казани, граду злому и крепкому, много более конных служильцев по отечеству. Реяли над полками стяги бесщётно, святые хоругви небо загораживали!

А ныне? Ныне и не уразумеешь – то ли наказание Господне, то ли измена.

Он едет вдоль ряда конников, спешившихся для смотра и держащих коней за узду. Тому, кто не сведущ в ратных делах, сей ряд может показаться бесконечным. Невежда изречет: экая сила великая! А правда-то иная.

Реденький ряд! Вытянули его воеводы, ан меж бойцами пустого места много. Слабость видна, как бы ни скрывали ее! Не воинство – горсть последняя. Тринадцать тысящ с копеечками. По смотренному списку – больше, да многие в нетях сокрылись, к сотням своим не прибыли. А хоть бы и не сокрылись, сколько их всего? Тысячкой больше. Двумя? Навряд. Да и сами-то бойцы, помилуй, Господи! С бору по сосенке набрали… Через одного – юнцы безусые лет по шестьнадесят, а то и по четырьнадесят. На десять дворян ныне по три боевых холопа, а должно быть по столько ж, еще десяток ратников. Один на добром коне сидит, иной на середнем, а третий – на клячонке. Сей без шелома, а тот саадака не имеет… Один вместо копья с колом на острие подкопченном ко смотру вышел. И не выжмешь иного, казнить – без пользы. Кого тут казнить? Оскудели люди…

Царь, подъехав к большому воеводе князю Михайле Ивановичу Воротынскому, едва усмирил раскаты ярости своей, не дав излиться ей на старшего из стратигов русской рати. Тот сошел с коня, отдав поводья слуге, и поклонился в пояс, но без старания.

Иван Васильевич заставил князя ждать слова царского, не желая унизить его, но борясь с желанием наполы расколоть череп непокорного человека. Справившись с собою, молвил:

– Мало ратных людей в сборе! Созывайте с крепостей. Пусть городки стоят пустые, было бы кого в поле вывести!

Воротынский отвечает ему дерзким взглядом.

– Они уже здесь, великий государь…

О гордыня! О своенравие! Ничего не говорит, но очами обвиняет: ты, царь, Москву татарам отдал, из-за тебя войско уполовинилось, ты с ливонскими городками забавлялся, свою землю в небрежении оставив! А! Ведаю, князь, о чем ты думаешь! Ведаю, о чем думают все птицы твоего полета… Сколько смирения нужно с таковыми?! Горы смирения! Моря смирения! И нет никого под рукою, чтобы заменить его. Свои, опричные, может, и хороши, но откуда набраться им отечества, откуда знатности им черпнуть, чтобы их верховенство никто из воевод не оспорил? Псы! Не понадобились бы у стола его царского, кабы сильные люди изменять ему не начали… Ни к чему сейчас свары, тьма надвигается! Нужен Воротынский, без Воротынского дела ратные не сделаются, как надобно.

– Забирай, князь, под руку мое воинство. Иного воинства у меня для тебя нет!

Тот склонил голову, ответил глухо:

– Как прикажешь, великий государь.

Не придерешься! А и не можно было б придраться, однояко при надобности нашлась бы вина. Семя сильных людей всегда виновато, ибо горделиво! Но к чему ныне свáриться? Он, русский царь, готов набраться смирения! Полную чашу смирения выпить, а если понадобится, то и второй чашею не побрезгует! Держава бы устояла.

– Садись, Михайло Иванович, на коня, надобно проехаться, поговорить.

Бояре и рынды, повинуясь знаку, поданному царем, отстали. Государь и воевода медленно отворотили коней от строя полков московских, двинулись в поле.

– Жду крымского царя с новой ордой, в великой силе. Ведаешь ли, Михайло Иванович, сколь многое ему за покой державы моей предложено? Цитрахань отдавал ему! Мало, говорит, дай еще и Казань. О прошлом годе мы совсем ослабели, восколебались было: не дать ли требуемое?

Воротынский почернел ликом.