Смертная чаша

Сердцевина ночи пахнет дымом. Перед рассветом по сей улице, быть может, прошагает воинство, идущее на Оку, – биться со тьмою татарской. И никто не предупредит, никтошечки слова не скажет, коли поведут полки по иной улице… Остается одно: положась на Пречистую, ждать воинство у тына преддомного. Ждать и надеяться, что проедет родной человек на коне, может быть, заметит, успеет прикоснуться или словом ободрить. До рассвета еще полночи, но не беда, все равно сна-то нет. Чего бы не постоять? И впрямь, лучше бы заранее устроиться у ворот, а не в доме, ибо, если они все-таки пройдут здесь, – не пропустить бы! А пропустишь – такая досада… Сторожа на ночь перегородили улицу решетками, и снимут сие препятствие токмо перед прохождением рати. Летом на Москве открытый огонь запретен: надобно беречься от пожарного бедствия. Но зябнущие сторожа втихую нарушают запрет: поставили близ крестца таган прямо на мостовую, на таган водрузили большой котел, а в котле развели огонь. Сырые дровишки дымливы, в ноздрях от того делается щекотно, и вот уже слезы побежали из глаз… Ну что за морока этот дым!

Ой… Некий гул слышится? Или нет, показалось… Да точно, точно, звяканье! Говорки! Лошади заржали!

Идут? Идут???

Да! Да! Сторожа убирают решетку. Идут! Вот уже доносится топот копыт, брякает железо о железо!

Они!

Показались конные сотни.

Приближаются неспешно.

Они уже рядом! Текут, текут нескончаемо… Проплывает мимо сонный знаменщик с зачехленным стягом.

Ахти! Как можно было пропустить, не углядеть! Ведь вон он, совсем рядом, в двух шагах!

Сердце как растрепеталось! Увидел… Наклоняется с коня… Мой! Мой! Мой! Митенька! Радость моя! Жизнь моя!

Щека чувствует шершавую кожу его ладони. Уста соприкасаются с его устами, един миг всего у нас!

Словно бабочка задела губы крыльями…

А когда поцелуй прервался, когда его уж нет, остается запах поцелуя.

Поток оружных всадников уносит, уносит, уносит с собой родного человека, вот еще видно спину его… поворачивается, машет рукой… и вот он уже растворяется в предутреннем сумраке… нет же, нет! он опять на миг… показалось…

Но запах его поцелуя все еще здесь, все еще не растворился в воздухе.

Конница прошла, идут стрельцы в цветных кафтанах, с пищалями… впрочем, по ночной поре все кошки серы, так что Бог весть, какого цвета одежды у этой сотни, другой сотни, третьей сотни… Ратники идут, идут, идут, походят мимо, негромко переругиваются, покашливают, запевалы прочищают горло, но все-таки никто не принимается петь: как видно, в такую рань и петухи глотки не дерут, не то что люди… Псы гавкают из-за заборов. Один мохнатый кобелище, серь и дрань, вырвавшись неведомо из какой норы, несется со хриплым брёхом вдоль реки московских полков, норовит тяпнуть кого-нито за ногу, но двух вершков не дотянувшись, отворачивает морду, да и сам отскакивает. Боязно ему от такового многолюдства: гляди, не потерпят, прибьют до смерти. А ратники всё идут, идут, идут…

И вот пустеет московская улица. Нет больше никого. Сколько ни вглядывайся, не видно более ратников, давно ушли за поворот, сокрыты храмами да хоромами. Уже и звука не слышно от ушедшего воинства.

Только запах мимолетного поцелуя здесь, никуда не пропал. Пережив время ночи, он превращается в запах первого утреннего часа.

Бьет первый колокол на Москве, ему вторит другой, третий, пятый, десятый… широко разливается песнь колокольная, чиста и радостна, облаками подкована, солнцем налита. И если посмотреть в небо, поутру румянами украсившееся, оплечья златого света, шелками шитые да земчугом низаные, вкруг шеи на себя возложившее, то над главками храмов, над остриями колоколен можно различить едва видимый простому оку человеческому, на воздусях растворенный, Покров Богородицын…

Куда девался родной человек? Отчего нет его рядом, когда Москва из ночи вышла во всей красе и во всем величии своем, когда главки церковные призывно блещут, о солнце птицы радуются и всякая зверь в лучах его бока греет?

Ведь он еще вернется? Он должен вернуться.

А пока его нет. Его нет…

Но остался запах его поцелуя, запах счастья.

Глава 21. Начало игры

Князь Воротынский даровал ему коня-чудо, коня-чудовище. Громадный, вороной, с густою гривой, бешеными глазами и нравом лютого головника с большой дороги. Михайло Иванович молвил тогда: «Никому не покоряется. Усмиришь – будет твой». Полдня гонял он неистового жеребца по полям, по овражинам да по речному берегу, и тот ослаб, перестал противиться воле его. Но ничьей руке, помимо хозяйской, все равно не покорствовал. Не людям он подчинился, но одному лишь человеку.

И только этот конь мог выдержать на своей хребтине истинного медведя в человеческом обличии.

Ныне Гневаш Заяц гнал своего коня во весь опор по степной дороге. Солнце жарило немилосердно. Пот катился градом со лба. Пыль забивала ноздри.

Жеребец и богатырь-всадник едва выдерживали многочасовую бешеную скачку. Еще немного – и вывалится наездник из седла. Еще чуть-чуть, и рухнет обессиленный конь. Но они не сбавляли скорости.

И вот впереди показались купола храмов и верхушки каменных крепостных башен.