Смертная чаша

– Ничего, – молвил Воротынский. – Беды в том нет.

Два часа спустя второй гонец прискакал, и не просто гонец, а целый пятидесятник опричный, Третьяк Тетерин. Значит, важные вести.

– Господин мой, большой воевода государев, боя…

– Без чинов! – нажал Воротынский.

– Полк Правой руки дорогу ногайской рати затворил… Бой был.

По черному, угрюмому лицу Тетерина Михайло Иванович определил: не услышит он ныне ничего доброго. Так и вышло:

– На прямом деле крепко сошлись… Мы, люди набольшего воеводы полкового, князь Аникиты Адуевского, стояли нешатко, не пропускали ногайцев. Второй же воевода, Федор Шереметев, побежал. Ажно саадак с себя сбросил, лишь бы резвее от ногайцев утечь. Ратные люди его дрогнули, потоптали их ногайцы и по ним прошли.

«Срам! Одоевский хорош, тут без сумнения, лег бы, но не пропустил. А на Федьке ныне бесчестье… Такой род срамит! В такой час врагу спину кажет! Смердяч муж калоименный, пред Богом премерзостный!»

– Почему Шуйский стоял, а Шереметев удрал?! – в холодной ярости спросил у гонца Воротынский.

Тот не смолчал, хоть и невеликой породы человек:

– Кто сбежал, мы за того не ответствуем. Наши-то сотни пяди басурману не уступили.

– Молчи! – прикрикнул Воротынский.

А потом нашарил в калите ефимок и дал его Тетерину.

– Возьми! Не на тебя гневаюсь, а на тех, кто слабодушием отечество бесчестит! Нам всем от них – срам нестерпимый! Осквернились!

Но, ежели поразмыслить, с прорывом ногайцев большой беды еще не случилось.

– Сколько с мурзою Тягриберди бойцов ногайских к Москве прошло?

– С Теребердейкой-то? – уточнил Тетерин. – До нас дошло тысящ семь иль восемь, после нас помене будет…

«Городов брать не станет, слабоват. На Москву один тем более не пойдет, там князь Юрья Токмаков ратной силы изрядно под рукою имеет, чтобы таковой наскок отразить. И Девлет-Гирей это ведает, и Тягриберди-мурза тож. В Москве ныне ко осадному сидению люди готовы, ногайцы, ежели рискнут приступить, токмо зубы себе обломают… Войну распустит по селам, по деревням? Побоится без людей остаться. Нет, нет. Вернее всего, дороги переймет, чтоб сюда, ко мне, никоторая подмога из столичного града не пришла, а в хорошую большую драку не полезет. Подождет, как дела у господина его, крымского царя, пойдут».

– Велишь князю Одоевскому собрать людей и вести их сюда. Скажешь: Воротынский с места не сойдет, хотя бы и вдвое ногайцев за спину ему проскочило против нынешнего! Вот где их главная сила. – Воротынский показал Тетерину на другой берег Оки. – Ее бы сдержать. Не медли!

…Тебя, кажется, не станут убивать, и это очень славно. Но и не простят, хотя могли бы. Идет война, и ты мог бы еще пригодиться как умелый и просвещенный воин… но какая blazh придет сумасшедшим русским в голову по поводу твоей судьбы, о, тут бессилен предсказывать сам Нострадамус.

Да что за беда? Пару сотен конников, тебе доверенных, побили нечестивые сыны Магомета? У русского царя Iwan’а Wassilowiz – две сотни тысяч бойцов! Не оскудеет воинской силой, а оскудеет, так бабы ему еще нарожают – сколько их у него?!

Худо, что doklad derzat’ пришлось не перед кем-то, а перед человеком, близким к семье, проявляющей к тебе злое недоброжелательство. Истинная неудача! Почему Бог привел тебя в полк, где всем заправляет Khvorostinin?

Он не зарубил тебя сразу же. Но и не показал тебе lehkoe serdce. Мог ведь сказать: «Коли драка вам не по вкусу, возвратились бы! Но раз уж сошлись с татарами, значит, уйти не могли, а потому в погибели сотен твоей вины нет». Мог? Мог. И всё бы забылось. Но он не сказал ничего подобного. Как он теперь поступит? Суд? Неплохо, тут у тебя есть на руках кое-какие карты. Правильные знакомые стоят недешево, но они того стоят. Как некстати, что ты имел изящное чувство к его baba, и он, наверное, знает о некоторых неудобных обстоятельствах твоего…

– Скажи по правде, Юрья, – обращается Khvorostinin к ротмистру Юргену Фаренсбаху, своего рода старейшине для всех иноземцев в царском войске, признанному посреднику, когда дело касается споров меж русскими и немцами. – Хочешь ли встать за человека подлого, к тому ж трусливого?

– Я благородного звания! – возмущаешься ты. – Мне сам gosudar дал высокий чин…

Но они не слушают тебя, они не обращают на тебя никакого внимания, будто бы тебя и вовсе здесь нет! Достопочтенный Юрген Фаренсбах отвечает мерзкому человеку, к которому волей Божьей ты отдан во власть.

– Сей… а-а-а-а… Er ehrt nicht das Gesetz, er Tat viel böses seine Landsleute…[1] Как молвить по-рюска? Zlodej… а-а-а-а… sheludivec. За он мы не стоим, он для мы – sram.

– Так и думал: немчин немчину – рознь… – недобро усмехается Khvorostinin. – Ну а свинья, она хыть русская, хыть немецкая, а грязи найдет, куда рыло обмакнуть.

И это немец! Своего, как последнего пса, кидает на расправу варварам! Вот кто подлинно бесчестный человек!

– Я… Ты не можешь! Hier gibt es keine Gesetze![2] – И вот этого выпускать из себя не стоило.

Но господин Фаренсбах просто отворачивается и уходит.

– Оружье содрать! Заголить! Кроме мудей. Рылом в землю! – приказывает своим подначальным дворянам Khvorostinin.