Смертная чаша

И моргнуть не успеваешь, как уже валяешься, почти что голый, животом книзу, а голову и ноги твои крепко держат двое здоровяков.

– Не убивай его! Грех! – кричит молодой глупец, сестру которого ты так отчаянно вожделел и мог бы сделать счастливой, если бы не ее нелепая гордость.

И хотелось бы кое-какие голоса изгнать из памяти, но их владельцы напоминают о своем существовании с большой назойливостью…

– Я из aprisnina! – хрипишь ты, выплевывая пыльную траву. – Я подам zhaloba самому gosudar!

– Тебе, Федя, иноку, м-мать, блаженному, в первый и последний раз говорю: уймись! Не суйся попередь воеводы своего! – сердито бросает твой мучитель. – Ужели не ясно тебе? Такового скота казнить – яко своими пальцами лесного клопа давить, коего бздуль называют: от вони потом никоим средством не очистишься! А тебе, бздуль, ответствую тако: кто ты есть? Малый опричный служилец. На меня, опричного окольничего, желаешь челобитье подать в обидах своих? Ну подай! Поглядим, башку свою сбережешь ле.

Ты начинаешь понимать: на суд надеяться не стоило. Но чем заменят его эти… эти…

Хлясть!

Плеть опускается тебе на спину и ты воешь. Больно!

– Это тебе за то, что отряд твой побит, а ты жив-здоров и прибежал ко мне одинёшенек.

Ты запомнишь. Ты всё запомнишь. Ты отомстишь обидчикам.

Хлясть! Хлясть!

– Это за Щербину.

Хлясть! Хлясть! Хлясть!

– Это за беспутство твоё. На чужой каравай рот не разевай.

Слезы текут по твоим щекам. Не от ярости, не от бессилия, не от унижения. Просто треклятый Khvorostinin охаживает тебя без пощады, словно старого, едва живого коня, вставшего на борозде. Если б ты мог, понёсся бы вскачь! Но тебе и головы-то поднять не дают. Ты просто сучишь ногами от боли.

Хлясть!

– А это напоследок. За любовь твою ко лжи изветной.

Всё? Неприятно, но у тебя крепкая шкура, ее простою плеткой не издырявишь.

И тут ты неосторожно задеваешь какую-то вещь, лежащую в ногах.

– Федя, посмотри, что за листки из сумки его разлетелись?

Ты слышишь негромкое шуршание. На душе твоей темнеет. Пфуй! Тебе следовало лежать и терпеть. Очень осторожно лежать! Не шевелить ногами!

– Да вот сокровенные тайны его! Высокий чин наш кабацкие доходы-расходы свои подсчитывает: «На будное дело… дано сорок рублёв с полтиною… у вдовы стрелецкой Маланьи браги куплено… на четыре ведра… да за две кипы хмелю дано шесть рублёв с пятью алтынами… да пресного мёду налицо на двадцать два рубля… да в закладных сто тридцать девять рублев девять алтын и три деньги…» И закладные от корчемного его прибытку – вот они, в руке держу.

– Рви, – послышался голос Khvorostinin’а.

И ты, во-первых, сердце теряешь, потому что без малого сто сорок рублей русских – это целая груда серебра; ценные бумаги, по которым она тебе принадлежит, оставить дома ты не решился, и вот фортуна мстит тебе за непредусмотрительность; во-вторых, ты улавливаешь в этом чужом, вражеском голосе некое недоброе клокотание… вершен ли до конца вопрос о твоей жизни?

К щеке твоей пристает обрывочек бумаги.

Х-хлясть!

Ты не выдерживаешь и начинаешь кричать в голос… За какие грехи тебя истязают столь сильно? Кажется, Khvorostinin рассек твою кожу до крови. Что ему, дураку неразворотливому, в этих закладных?

– За то, шелудивец, что корчемством своим подлым ты души губишь и людей шатких вводишь в разор. С-снедь рачья! А теперь – в строй, простым воином. К Михайле Лыкову.

Кажется, твои дела идут не лучшим образом. Ты кое-что теряешь, и не видно, какими приобретениями можно закрыть убытки…

– Хороший день ныне!

Воротынский встал под благословение ко священнику полковому, отцу Феодоту. А благословясь, спросил:

– Какая же в дне нынешнем особинка, отец протоиерей?

– Да ныне твоему воинству, господин мой, князь Михайло Иванович, целый полк небесных покровителей. На четырех перводиаконов Прохора, Никанора, Тимона и Пармёна, ныне память выпадает, так? Да еще на трех великих мучеников древних – Иулиана Далмацкого, Евстафия Анкирского да Акакия Апамейского! Так? Итого о воинстве твоем сей день Господу Богу молятся семь святых праведников. Малый полк! Радуйся, боярин!

Священник улыбался заразительно, будто давал медовый пряник оголодавшему страннику. И Воротынский почти улыбнулся ему в ответ. Да, весь день 28-й месяца июлия отражает русское воинство татарские поползновения перейти Оку. Пушкари закопчены, яко мавры, у стрельцов две пищали от нещадной стрельбы лопнули, конные сотни трижды на берег выезживали с басурманиной рубиться. Милостив Господь, сколь ни горяч Девлетка, а ныне нагнали на него остуды. Тихая Ока несет тела его воинников вниз, мимо славного града Серпухова, к Кашире да Коломне…

Авось уйдет крымский царь без большей крови да и ногайских псов своих отзовёт? Хороший же день… Вот и честной отец говорит: день-то каков! Полк, оказывается, небесный за русскую рать пред Богом предстательствует!